Смотрит на свой наручный "Восток" с черным циферблатом - время есть, еще успеет. Запрыгивают на стол Фонтанка и Мойка, мягкими лапами ступают по скатерти, обтираются боками о хрустальную сахарницу и граненый стакан с давно остывшим чаем, у Фонтанки голубые глаза, как Синий мост, у Мойки шерсть, как старый камень набережной. Карповка с Пряжкой расположились на подоконнике, над чуть теплой батареей, Волковка и Смоленка сидят в старом открытом чемодане, старушка Нева с седыми усами хозяйкой расположилась у Саши на коленях, он гладит ее по широким полным бокам, встает, удерживая ее на руках, она приятной тяжестью оттягивает ладони. "Мне пора идти" просит у нее прощения, добавляет: "Сегодня Костя приезжает". Произносить вслух это непривычно и странно, Нева дергает хвостом, склоняет темную голову, услышав знакомое имя. Саша повторяет, почти по слогам, привыкая: "Костя приезжает".

И он сам его попросил. Ходил на Почтамскую через Дворцовый мост, отворачивался от Зимнего Дворца, от одного вида становилось как-то особо горько и тошно, отстаивал очередь к стеклянным кабинкам, звонил сначала Мише, чтобы взять новый номер Уралова (старый страшно и пусто молчал, не проходили гудки), потом Косте, не дозванивался, набирал номер еще раз, упорно прокручивая цифровой круг до самого конца; после словоохотливого Московского оплаченных минут оставалось совсем мало, можно было не изобретать темы для разговора, не тратиться на дежурные фразы и "Как ты?" - "А как сам?", просто сказать "Приезжай, ты мне нужен здесь", раньше мог приказать, а теперь просто просит. Медленно сгнивает до бесцветного мессива осень, ноябрь в этом году резкий и злой, как восточный ветер, город затихает, кашляет простуженно в синих вагонах метро, чувствует тоже, что что-то не так. Голодные чайки звучат, как тревога, когда Романов переходит через Дворцовый мост дважды в день. Тревога! Тревога!

Он знает. Он просит Ленинград немного подождать, и город зябко передергивает плечами, сбрасывает листву с деревьев, обрывая золотые и красные листья, как гирлянды после прошедшей демонстрации. Зимами здесь тяжело - вздрагивает Романов, когда вспоминает три блокадные зимы, - совсем тяжело, пьют больше, говорят меньше, чуть оживает все под Новый Год, к елке на Дворцовой площади, а потом - мертвый январь, ветренный февраль, невыносимый затяжной март, дожить до апреля, выдохнуть. Промерзают дома, но у Саши словно мерзнут кости, разорванные трубы как ноющие зубы, но эта боль - она новая, другая, не разрушающийся исторический центр и не волчья злоба окраин, она чужая. Был бы человеком, сказал - словно заразился от кого-то.

Саша спускается по лестницам вниз, почти сразу жалеет, что решил пройтись пешком. Поднимает воротник куртки, прячет лицо в шарф (без шарфа в этом городе нельзя), узкие тонкие ладони в карманы, бредет против ветра по Каменноостровскому проспекту через Троицкий мост, по мерзлому торжественному Марсовому полю с вечным огнем, до Невского. Ноги становятся мокрыми, сырыми, кончик носа замерзает, очки запотевают от прозрачного тумана, но поезд 193 уже едет на Московский Вокзал, Свердовск - Ленинград, Саша опаздывает, как и всегда, поэтому ускоряет шаг. Улицы выморозило, выдуло людей даже с шумного по весне Невского, в ранний темный вечер кажется, что Романов во всем городе один. Отходят от главной артерии города какие-то улицы, он иногда сам в них путается, предпочитая просто идти. Бездомный у зелено-сероватого вокзала клянчит мелочь, Саша выгребает карманы, отдавая вместе с монетками блестящие жетончики на метро.

Костя уже ждет его, прямо под огромной схемой движения поездов дальнего следования, Романов на ней всегда ищет Свердловск, когда там бывает, глазами вправо от себя, Кострома, Горький, Киров, Пермь - и он. Костины волосы внимание привлекают, молоденькие проводницы в новенькой форме хихикают, люди оглядываются, привозя с собой в чемоданах не только вещи, но и собственную недалекость и глупость и злость, а потом тащат все это в его город, распространяют, оседают в Купчино и других темных некрасивых пятнах, если бы можно было остановить это, запретить, не пускать, может быть и дышать было бы легче, жить стало лучше.

Романов останавливается, не знает, что сказать, что сделать. Обнять - глупо, руку протянуть - нет, вот раньше были церемонии торжественные, поклоны низкие, но все изменилось, нет у нас теперь царей.

- Привет. - наконец говорит Саша, снимает очки, чтобы протереть их краем шарфа, на них остаются мелкие капли. - Спасибо, что приехал. Нужно, чтобы ты забрал... своего.

Когда начались боли эти странные, Романов принялся покупать газеты и читать от строчки до точки в поисках предмета своей тревоги. Нашел быстро, очень скупые и неразговорчивые заметки из криминальной хроники. Выписал женские имена - и одно единственное, отдельно, выжившей. Студентка педагогического по имени Вера больше недели провела в комнате рядом со своей мертвой подругой. Когда ее нашли, она была истощена, отправлена в больницу имени В. В. Куйбышева (Саша берет химический карандаш, жирно зачеркивает, сверху пишет "Мариинскую"; он еще помнит, как они переименовали ее в "больницу в память жертв революции" и прикладами винтовок разбивали алтарь в маленькой церкви при Мариинской). Романов идет к ней, покупает на Апрашке за какую-то огромную цену оранжевые апельсины. Лечащего врача Веры Антоновой он находит в курилке на одной из старых лестниц, на съеденных плесенью ступеньках. Это хронически уставший, сероватый лицом мужчина неопределенных лет, который медленно выпускал дым и навязчиво стучал ногтем по циферблату часов. Саша врет, что он - одногруппник, пришел проведать. Врача, кажется, это не удивляет. Он пожимает плечами в сероватом старом халате и смотрит вверх на сбитую лепнину, от которой остались уродливые раны. Саша сидит какое-то время у постели Веры, ждет, пока она проснется, маленькая какая-то под этим больничным одеялом, он просит ее помочь, когда она на границе между забытьем и бодрствованием, вспомнит ли что-то? Вера жует полные губы, как маленькая, прежде чем ответить сквозь сон...

Саша поправляет сам себя:

- Точнее, я думаю, что он твой. - они выходят на улицу. Ждут "волги" с шашечками, водители лениво переругиваются за каждого московского пассажира, посадят, будут возить кругами. - Костя, он им "Пыль снежную" пел.

Конечно, мне хотелось бы попробовать стать другим,
Но мой печальный дом уже отстроен и я в нём
Наверное, все же не стоило звонить - горькое раскаяние приходит почти мгновенно, стоит только Косте в глаза посмотреть, тянет встать на колени в Петропаловском соборе перед однотипными беломраморными саркофагами с бронзовыми позолоченными крестами, просить прощения у Петра Алексеевича, задыхаться так по-человечески в простом "я не смог" и "я не стал". Одной хронической болью больше, одной хронической болью меньше, Саша не может вспомнить, когда в последний раз чувствовал себя хорошо, наверное, еще тогда живы были все Романовы, любившие его беззаветно, кружил вокруг него допетровский бал-маскарад 1903 года, и он смеялся тогда звонко, серебром, еще не родился цесаревич Алексей, еще не знал своей страшной судьбы, еще не подняли винтовки, несколько пуль, им потребовалось несколько пуль, чтобы его убить, не пожалели даже собак... Саша моргает быстро-быстро, смаргивая с себя липкое наваждение, как мелкий сор, попавший под веко, Костя успевает уже уйти вперед, нырнуть в приоткрытую для него тяжелую деревянную дверь вокзала, ведет себя по-хозяйски, всегда уверенно, даже в чужом для себя городе.

Нет, надо было молчать, чужому рано или поздно надоело бы быть здесь - им всем рано или поздно надоедает, и они возвращаются, переломанные сырыми зимами и несолнечными летами, обратно по своим городам, - и все наладилось бы. Саша знает, что лучше ему уже не станет, а ноябрями в Ленинграде и вовсе хочется умереть даже ему, нырнуть, уйдя с головой в еще не скованную льдом Неву, выбрать самый болезненный способ уйти - или самый тихий, газом, но с риском забрать с собой десяток невинных людей. Раньше их города связаны были с ними, с их состоянием, веселился Александр Романов - Санкт-Петербург праздновал, если плакал - то город соболезновал, собирая траурные тучи и начиная затяжные ливни, от которых реки становились черными. Сейчас они просто связаны друг с другом, как умирающий - и аппарат, поддерживающий в нем слабую, едва ощутимую жизнь. Советский Союз - как грязная палата, на голову Саши осыпается штукатурка, тянет капустой тушеной, нестиранным бельем, все грубят, толкаются, живут в истеричной нищете в чужих домах, поделив гостиные на три комнаты, сбив лепнины и мозаики, не живешь, существуешь, ждешь смерть.

Если бы все было по-другому, если все было совсем иначе, то Романов бы не смог сдержать улыбки. Рассеялся бы ноябрьский сине-серый смог над городом, выглянуло солнце, на которое бы смотрели, щурясь, не веря. Наверное, от Уралова все так же пахнет ромашками и крепкими сигаретами, если прижаться к его затылку носом, провести, вынюхивая, как Исеть, сравнивая воспоминания. Но иначе не будет уже, у Саши на это столько же причин, сколько пуль осталось в телах семьи Романовых,  лейб-медика Евгения Боткина, лакея Алоизия Труппа, повара Ивана Харитонова и горничной Анной Демидовой, сколько молитв произнесли перед смертью великие князья, сколько раз гавкнули любимцы детей, пахнущие тепло шерстью и медом, ласковые собаки. Забирай своего, Костя, и проваливай обратно в свой сгнивший и проржавевший Уралмаш, а больше ничего от тебя и не надо.

За короткое время погода делается еще хуже - словно, как в старые времена, Ленинград почувствовал настроение Александра и отрезкалил его в шквальный ветер, ради забавы раз за разом задувающий спички под куполом из чужой ладони. Тяжело дышать, сырость налипает на легкие изнутри, к лицу будто приложили влажную тряпку, из-за капель на очках размывается все перед глазами, но без очков Романов вообще видит одни силуэты и размытые пятна (может быть, стоит их снять, чтобы лицо Уралова не видеть).

- Не юродствуй. - строго говорит Саша, не успев понять, насмехается ли Уралов или говорит серьезно. Моментально встает в защитную позу, закрывается, руки перекрещивает на груди в неприязненном жесте. Торопятся выйти из вокзала люди, раздраженно бросая скомканное недовольство на дым прямо в лицо, на то, что стоят тут на пути всякие, неужели сложно отойти? Романов делает шаг в сторону, пропускает пестрый и непрекращающийся поток озирающихся, крутящих головами людей, ищущих красную букву М для теплой сухой глубокой подземки. - Сам знаешь, "Пыль снежная" ни на одном альбоме Нау не была, и копий с новогоднего эфира почти не было, откуда он ее знать может?

Странно слышать, как Костя произносит слово "дом". Дом, хочет сказать ему Романов, это у тебя там, в Свердловске, здесь ты в гостях, веди себя нормально, не стряхивай пепел прямо на тротуар, это, в конце концов, просто некрасиво. Но молчит, зная: хуже Уралов уже не сделает. Никто не может сделать Ленинград хуже, чем он уже есть. Все думают о нем, как о сказке, северной мечте, откладывают деньги на поездку и собираются в школьные стайки, белые ночи, Финский залив, зеленая Карелия, город-герой, а потом приезжают, тянут разочаровано, что все как-то не так и они ждали большего, и уезжают. Хорошо, если целыми, Ленинград такой: в дворах-колодцах можно утонуть, разводные мосты растащат тебя на две части, в коммуналках снимешь комнату, сядешь пить водку с соседями - очнешься через двадцать лет с той же стопкой водки в руках.

Наверное, это все влияние Михаила. Москве всегда все мало, растет, пожирает область, Москва говорит: твое, а подразумевает: мое. Уралов к Московскому близко, молодец, заслужил, Уралмаш. Когда там обратный поезд, может Косте стоит прямо сейчас на него сесть и поехать обратно?

Прогоняет про себя тяжелый монолог Романов, проводит кончиком языка по зубам, говорит:

- Пойдем. - добавляет, - Только на метро поедем. Похолодало.

В метро душно, старые поезда тащат за собой свистящий лихо ветер. В вагонах пахнет потом и мокрыми куртками, все близко стоят друг к другу в неприятной близости,
из-за шума разговаривать невозможно, и не хочется, и они молчат. Кто-то в другом вагоне играет на гитаре. Попрошайка клянчит милостыню и профессионально шмыгает грязным вздернутым носом.  В темных перегонах изредка гаснет свет, погружая все в желтоватую плотную тьму, и голова Саши легко мотается туда-сюда, он спиной тяжело прислонился к дверям с надписью "не прислоняться".

После перехода на синюю (Московско-Петроградскую линию, раздраженно поправляет Романов; придумали тут, зеленая, оранжевая, красная, у этих веток имена есть) и еще пары станций, шагом почти бегом, они в квартире. На шум ключа бегут кошки, встречают гостей, наровят знакомо и доверчиво обтереться меховым боком о костины брюки. Нева сидит и смотрит, пока Уралов возьмет ее на руки. Когда его арестовали и сослали в Тобольск, как какого-то преступника, кто ухаживал за всеми кошками? Саша не мог вспомнить.

На небольшой кухне роется по всем шкафам, открывает и закрывает их растерянно, словно тут не живет. Признается, повышая голос, чтобы Костя услышал:

- У меня только портвейн.

Стоило позвать Уралова из темного коридора, это легко - произнести имя в два слога, Кос-тя, но почему-то больше не хочется.