«Холодным январским утром, два месяца назад, в здание штаб-квартиры Министерства Юстиций в Вашингтоне зашла молодая женщина. На вид ей было не больше тридцати лет, загорелая кожа, темные волосы; при ней был черный зонт и миниатюрная дамская сумочка из палестинской кожи. (Все дополнительные приметы пользователи слили в интернет лишь спустя двенадцать дней). Женщина вежливо попросила у охранников переждать сильный дождь в холле. Говорила она уверенно, без акцента, а очевидцы событий уверяют, что дамочка лишь единожды покинула занятое ей кресло — когда разговаривала по телефону. По данным свидетельских показаний и записи с камер видеонаблюдения, на место она вернулась через двадцать семь секунд, набросила пальто на плечи, вышла из здания и скрылась в толпе. Это произошло ровно за двадцать минут до взрыва в гостинице на Гринвич-Виллидж, унесшего жизни пятидесяти четырех человек.

Спустя несколько часов в туалетной кабинке на нижнем этаже холла была обнаружена бомба, состоящая из шестнадцати брикетов динамита, плотно обернутых в газету. Счастливая случайность такой находки заключалась в неисправном таймере на детонирующем устройстве. Если бы бомба взорвалась, в самом центре штаб-квартиры началась бы бойня и хаос, вероятно, такого же масштаба, что и в 60-ые, при испытаниях ядерной программы «Сторакс», руководство которой в неофициальных источниках по сей день приписывают Гидре. (Теперь в прессе о Гидре говорят неохотно, с каким-то патологическим чувством брезгливости, будто очередная «сенсация века», призванная сместить внимание с звучных имен Мстителей, не оправдала мировых надежд и долгосрочных планов.)

Ни полиция, ни ФБР на тот момент не знали ни личности, ни мотивов женщины. К вечеру во всех газетах пестрил целый разворот, провозгласивший незнакомку «Первородным грехом Штерны*», — радикально настроенные СМИ отчаянно пытались связать эти события с разгромной военной операцией «Свитч» на Ближнем Востоке; тревожные сообщения со всех источников (будь то закрытые каналы связи или ролики на youtube от блогеров-журналистов), предупреждающие о столкновении двух террористических группировок, поступали теперь пугающе часто.»

Таким образом, Америка, не так давно объявившая во всеуслышание о возвращении «Народного Героя и Символа Патриотизма», оказалась в крайне неудобном положении: военным предстояло вмешаться и разрушить годами воссоздаваемую, после молчаливой капитуляции в Афганистане, разведкампанию на Востоке. Джон Уолкер, ныне именуемый — ни много ни мало — «нерушимым будущим Америки», должен был возглавить небольшой вооруженный отряд и отправиться к границам Палестины, дабы выследить и уничтожить основную управленческую ячейку «Штерны», — газеты писали об этом надоедливо много, то и дело коверкая имена участников операции, и, вероятно, перерывая труды греческих философов, чтобы вписать в этот инцидент как можно больше величественной неясности.

В течении семи лет Земо терпеливо наблюдал за происходящим с экрана старого, черно-белого телевизора, со скуки наловчившись три раза в день по двадцать минут бросать теннисный мяч в стену. Его жизненный цикл в клетке живого берлинского мемориала «Gedenkstätte Plötzensee*», состоял, в основном, из чтения автобиографической немецкой литературы, ведения несущественных записей в личном дневнике и попытках выудить из памяти необходимый максимум сведений, чтобы сопоставить её с видоизменными фактами из ежедневных новостей. Принцип сведения информации был прост: факт или вымысел; эпитет или антоним, — единственное развлечение, которое позволяло ему сохранить самообладание даже в самом неприятном соседстве.

Благодаря тому, что его поведение на протяжении долгих месяцев не нуждалось в коррекции, большая часть охраны, проникнувшись его тупиковым положением и личной трагедией, вскоре поддержала сотрудничество, согласившись за умеренную цену передавать клочки ничего не значащей информации — за стены тюрьмы. Так, сидя на дне социальной ямы, барон постепенно создал сложную цепь коммуникаций, распространившейся далеко за пределы Германии, а через пять лет — всей Европы.

Казалось бы, уже потеряв счет времени в череде одинаковых, скучных вечеров, Земо наконец услыхал в одном из выпусков о серьезном взрыве на Гринвич-Виллидж. Америка возвещала об этом трагичном событии на весь мир, чтобы показательно уверить всех в шаткой истине: мы держим руку на пульсе. В глотке тогда невыносимо саднило от жажды и нетерпения. Откинувшись на скрипучую железную койку раньше отбоя, он так и не смог уснуть до самого утра.

Через две недели после этих событий к нему впервые за семь лет явился Джеймс Барнс.
Сказать, по правде, этот визит действительно удивил его. (Увидеть первородный человеческий страх в чужих глазах оказалось не так уж приятно.)

Самая опасная из всех знакомых барона назвала бы его пребывание в Мадрипуре — этом отстойнике гнили, с двумя боевыми единицами, ничего не смыслящими в разведывательных операциях — «тактической ошибкой». (И добавила бы, ничуть не выбирая выражений: ты глубоко в заднице, мой дорогой, ты на крючке у двух поборников морально-этического идиотизма; не понимаю, почему ты до сих пор строишь мне глазки и делаешь вид, что все под контролем?)

Преимущество таких знакомых, что они — надежны. Они всегда куда-то внезапно исчезают, не дослушав историю до конца. Это избавляет от бытовых проблем, вроде тщедушного финансового интереса и лишней пары глаз, следующей по пятам. Как мыши бегут с тонущего корабля, почуяв опасность, так влиятельные фигуры подпольных организаций избегают открытых встреч с Земо, боясь нарваться на останки безвременно пропавшего из поля зрения ЩИТа. Его репутация и репутация «солдат Мстителей» хранила его от необдуманных решений старых врагов и позволяла свободно передвигаться по улицам, не опасаясь «прямого удара» в спину. (Убийство Сэлби в эти планы вписывалось с натяжкой.)

Пройдет по крайней мере два дня, прежде чем им всем удастся вновь сунуться в город, — Шэрон излишне старательно берет на себя часть забот, и барон внимательнее прислушивается к её милосердию, присматривается к редким, краденным предметам искусства на продажу и напряженной обстановке снаружи. Почти бесшумно вписываясь в чужое пространство, он мягко и ненавязчиво оседает в нем (в то же время, незаметно поглощая его — целиком): готовит себе крепкий турецкий кофе в турке, листает редкие издания из библиотеки, заваривает ароматный чай с мелиссой и аккуратно выставляет чайный набор на низкий, журнальный столик, — оставаясь наедине в одной комнате слишком долго, эти двое начинают производить слишком много шума для обычных гостей и мишеней всех наемников Мадрипура.

Сэм проигрывает первые два поединка. Джеймс берет сокрушительную победу в пятом раунде.
Гельмут, аккуратно усаживаясь в кресло напротив, забрасывает ногу на ногу, медленно раскрывает книгу и с искренним любопытством изучает чужие записи дневника, незаметно вложенного поверх печатного издания. Нужно будет вернуть его на место до того, как словесная перепалка подойдет к финишной прямой.

Часы тянутся.
Терпение сходит с дистанции, профессиональная наблюдательность рассыпается под давлением обстоятельств, — еще один информатор в городе получает сложенную втрое записку от анонимного адреса.

Зимний Солдат, которого Земо знал прежде, начинает задыхаться в четырех стенах. Джеймс Барнс, о котором ему известно лишь со страниц официального досье, наконец обретает собственный голос, — и проваливается сквозь зыбкую почву равновесия, стоит барону принять эти никем не писанные правила игры.

Нервы у солдат, обычно, ни к черту. Но почуять болезненный привкус тревоги и пустоты можно лишь с близкой дистанции, — полуметра достаточно, чтобы напряженное звяканье металлических пластин у лопаток не заглушало тихое эхо двух голосов.

— Тебе нравится что-нибудь из них? — мягкость согласных в его привычном балканском акценте звучит тепло, податливо, вязко, — такое ощущение вкладывают в речь мягкие шипящие, использующиеся во всех языках юго-восточной Европы. — Здесь, в основном, собраны экземпляры барокко конца XVII века, расцвета эпохи. Многие из них были утеряны задолго до формирования крупных коллекций в музеях или частных галереях. Вот эта, скажем, — протягивая мягко расправленные пальцы к одной из картин, барон легко встряхивает запястьем, спуская с кисти старый циферблат часов. — «Миф о святом Иоанне» считалась сгоревшей после пожара в палаццо Ка-Фавретто в Венеции, в 1684 году. Упоминаний о картине в общедоступных источниках практически не осталось. Её ценность, в данном случае — в уникальности истории, которая её спасла, но не более того.

Умолкнув на некоторое время, Земо расслабленно улыбается. В его распоряжении было достаточно часов, чтобы подготовиться к этому разговору, — с человеком, резко отрицающем всяческие авторитеты, приходилось говорить о величии искусства так, словно оно не заслуживало восхищения многих предшествующих поколений. (Разгорающийся интерес к личностным характеристикам сержанта Барнса приходилось скрывать под уважительной дистанцией и ровным тоном.)

Идея отыскать Наташу вдохновляла только Белову. Остальные её энтузиазма не разделяли, посчитав, что Романова — взрослая девочка и сама разберется со своей жизнью. Слухи о смерти Черной Вдовы, — в очередной раз! — никто всерьез не воспринимал. Но у Елены, что говорится, кошки на душе скреблись. Всё верно. И то, что "умирала" Наташа, на памяти Лены, как минимум, трижды. И что Романова взрослая и сама разберется. И что смысла в этом во всем не больше, чем в воды в дырявом корыто.

"Вы не понимаете! В этот раз все по-другому!"https://i.imgur.com/USJDlRB.gif

Мир превратился в свалку из событий и людей. Все смешалось в одну кучу. Что уж говорить, если у Лены самой мысли в кашу. Последнее, что она помнила — это как её тело обращается в прах. А потом — БАЦ! И вот она собрано воедино, только пять лет спустя. Сказать, что Алексей с Мелиной обалдели— ничего сказать. И может быть именно поэтому они были против, чтоб Белова с корабля на бал рванула. Прошло всего две недели — по их словам. По мнению Елены — прошло УЖЕ две недели. Этого было вполне достаточно, чтобы вставить шарики на место в ролики и гнать вперед. И не настолько все уж и изменилось, если быть честными, чтобы долго и упорно вникать в происходящее.

Так или иначе, но Елена мчала в Нью-Йорк. Четкого плана не было — решила, что будет импровизировать, оказавшись на территории Соединенных штатов. Всё-таки, Россия — это Россия. А Америка — это Америка. В чем она была уверена больше всего, так это то, что не стоит с ноги заходить через парадный вход. Романова явно не обрадуется приезду родственников из русской глубинки.

Затеряться среди десятков туристов и прочих прибывших по своим делам было не трудно. И вот Белова покидает здание аэропорта со стороны города. Такси находится быстро. И пока разговорчивый водитель наматывает километры на колеса, увозя пассажирку в сторону ближайшего мотельчика, Белова раздумывает, что неплохо было бы проверить Наташины нычки. Если ей повезет и сокровища Черной вдовы не тронуты, то у неё в распоряжении будет неплохой арсенал для осуществления своих планов. Но это всё подождет до завтра. А сегодня Елена ужасно хочет  смыть с себя дорожную усталость, набить чем-то сносным желудок и забыться на несколько часов в обнимку с подушкой.
***
Человека в завязке сразу видно. Хотя бы просто потому, что защита у квартиры никакая. Елене не стоило никакого труда, чтобы вскрыть шпилькой чужой замок. В прочем, наверное, было бы удивительно, если бы все было по-другому. Хозяин жилища явно пытается начать новую жизнь — ему больше не зачем прятаться, а все враги, нажитые за добрую сотню лет либо сдохли давно, либо сами сидят. Как ни крути, а Наташкиному зимнему дружку повезло — оправдали по всем статьям. Это было забавно. Хорошо, что не в России родился. Там бы такому ветерану пиздюлей бы отсыпали в лучшем случае. В худшем... Елена надеялась никогда не узнать, что будет в худшем случае.

Обстановка в квартире самая, что ни на есть аскетичная. Много ли надо солдату для того, чтобы чувствовать себя комфортно. Девушка обшарила все возможные углы, разрядила найденные пистолеты. Вот тебе и в завязке! А оружия столько, что целую роту в одну каску положить можно. Ладно, это тоже шутки. Но от старых привычек сложно избавиться, особенно когда ты привык быть всегда на войне. Елена помнила то немногое, что Наташа рассказывала о своих Американских друзьях. У Джеймса Барнса была довольно грустная история. И именно ему выпало стать той самой ниточкой, которая должна привести Белову к Романовой.

"Ну, привет, мой Тесей. Я твоя Ариадна. Веди меня к нашему Минотавру!"https://i5.imageban.ru/out/2021/05/28/0 … d774ae.gif

Время, которое шпионка провела в ожидании, за мыслями пролетело незаметно. И вот послышался легкий щелчок дверного замка. Елена подняла свой пистолет так, чтоб мужчина точно не пропустил нацеленное на него дуло.

— Ну, привет, Джеймс Бьюкенен Барнс. Наслышана о тебе, рада увидеть в живую, — Она чуть качнула оружием в сторону двери, — ты не мог бы дверь закрыть? Нас ждет с тобой долгий разговор. Или нет, тут уж как повезет. Кстати, можно называть тебя Баки?

Конечно, целиться из пистолета не очень дружелюбно, но Белова привыкла перестраховываться в таких случаях. Кто знает, чего ждать от этого столетнего ветерана? Елене совсем не хотелось проверять на себе. К тому же это был хороший аргумент в вопросах о серьезности намерений незваной гостьи.

Возможно, Зои поторопилась. Во всем поторопилась. Но в конце концов, ей пятнадцать лет, ее отца убили около половины суток назад, её тоже могли убить. Она приехала на другой край планеты с надеждой, что хоть в такой ситуации её не выкинут в мусорку, фигурально и буквально тоже, и всё для того, чтобы ей все-таки надавали пощёчин, вывернули руку, напугали ссорой двух супругов, словесно унизили и пригрозили отправить в приют. Она сирота при живой матери, ошибка природы... отброс... а ведь всегда подчинялась ей раньше и в ответ получает лишь плевки. За что?! Пора прекращать всё это дерьмо терпеть!
Что ж, может быть, если бы девочка ещё немного подождала и дала шанс Хлое поговорить с ней, если бы выслушала - то оказалась бы приятно удивлена её настроем.
Но сейчас сердце и душа Зои уже полыхали от ярости и обидя за все годы подобного отношения от Одри Буржуа, от гнева на убийц отца... От злости буквально на весь мир и судьбу. Она уже не верила ни на йоту, что кто-то в этом мире может к ней хорошо относиться. Все они ее ненавидят и презирают. И эта девчонка, что бежала за ней сюда, наверняка хотела морально добить неудавшуюся сестру. Она ведь любимая дочь Одри, любимая дочь мамы, так? Она не внебрачная. Она не невзрачная, как Зои - красивая девушка с утончённым чувством стиля, видно с первого взгляда. Наверняка такая же нарцисстичная сука как сама Одри, иначе и быть не может!
Перевоплотившись в странное создание - нечто, похоже на юную ведьму, с белым лицом и крупными, идеально круглыми пятнами румян на щеках, с синими глазами, в потрёпанном платье с заплатками, как в мультфильме про Золушку, она оказалась босой. Что ж, возможно, в некотором смысле она действительно похожа на Золушку. Только вместо мачехи у неё ужасная мать, тоже мечтающая закрыть девчонку от глаз всего мира.
"Отчаянная горе-принцесса, я дам тебе возможность читать чувства людей, к которым ты прикасаешься! Тех, кто тебе не нравится, ты сможешь заставить чувствовать себя такими же никому ненужными, какой ты чувствуешь себя. А если захочешь, можешь превратить их в тыкву! Или в крыс. Только принеси мне камни чудес!"- послышался голос в голове.
"Золушка" сложила проклятый авиабилет и положила в нагрудный кармашек, а затем прыгнула к Хлое, которая застыла в ужасе на месте, схватила ее за лицо. Она уже готова была превратить девушку в тыкву, но... прочитав ее мысли и чувства, поняла, что сводная сестра вовсе не настроена против нее. Даже наоборот. Зои растерялась.
- Похоже, ты хочешь быть добра ко мне. В таком случае... я тебе кое-что подарю! - она нашарила заткнутую за пояс волшебную палочку, выхватила ее и взмахнула ей - и туфли на ногах Хлои вмиг обратились в хрустальные. Что ж, может, это и красиво, но едва ли приятная для ношения обувь. Но ведь суть в символе одобрения, так?
Оставив сестрицу в покое, Зои понеслась дальше. Вскоре ей удалось состряпать для себя из неприятных ей горожан тыкву и нескольких крыс размером с пони, двое из которых был какой-то мужик лет пятидесяти и сопровождавший его юнец в лиловой куртке. Хамоватые типы! Но зато транспорт и тягловая сила из них вполне сносные. В конце концов, негоже босой девушке голыми ногами самой по бетону бегать!
Надо добраться до Одри, но для начала, пожалуй, стоит повеселиться. Да и нало как-то заманить этих самых супергероев, чьи волшебные побрякушки от нее требовал внезапный неведомый благодетель!..

«Я не планирую больше проигрывать», сказал себе Итадори тогда. Он был так наивен. Так самоуверен. Итадори помнит с какой уверенностью шёл в наступление. Помнит, как легко ему далась первая битва: тогда он не пропустил ни одного удара, — возомнил, что уж в этот раз у него точно всё получится. В этот раз он сильнее. В этот раз — не уступит. Победит. Итадори не сомневался и не чувствовал страха. Злость? Да, возможно: он не мог простить их, не мог простить Махито за то, что тот вытворяет с людьми — его он никогда не сможет простить, к нему у него были личные счёты, долг, который он был намерен вернуть; за то, что люди для него — не более чем игрушки. За то, что все они — недооценивают людей. Но не страх. Он здесь и он справится.

Осознание масштаба катастрофы приходит запоздало. Итадори смотрит на толпы людей в панике и думает, что не может просто пройти мимо и бросить их — гильотиной над головой и святой убеждённостью, принципом последние слова дедули: «Помогай людям». Итадори понимает — у него нет времени на то, чтобы спасать каждого, и от этой мысли становится не по себе; разве не значит это, что он жертвует ими? Конечно он знает, что это неизбежность, но всё равно — всё равно — принять не может. Он должен двигаться дальше. У него нет времени. Если с Сатору Годжо что-то случится, то этот инцидент ничто в сравнении с тем, что ждёт их дальше; весь мир будет обречён.

«Я могу стерпеть боль, пока осознаю её», говорит себе Юджи, когда сталкивается один-на-один с Камо Чосо. Камо Чосо — брат тех двоих, он всё ещё помнит их слёзы. Юджи понимает почему Чосо хочет отомстить: он поступил бы точно так же, он преследует Махито по той же причине, — но не понимает почему всё это происходит. Не думай, не думай! Это не имеет никакого смысла и ничего не изменит — они враги, и это единственное, что ему нужно знать о нём, о них.

«Я могу стерпеть боль», повторяет, пропуская удар, но не теряя концентрации. За шаг до удара отклониться — кровавое копью рассекает лицо от лба по переносице, кровь стекает по коже, — пойти в наступление и думать не о том «почему», а о том, какой ход сделает следующим. Юджи впервые теряет преимущество: Камо Чосо превосходит его в технике и силе, в отличие от предыдущих противников, которых он здесь встретил, просчитывает тщательно каждую свою атаку, просчитывает — его действия тоже. Он говорит себе: «Свою слабость я сделаю силой. Всё, что нужно для победы — очистить разум», — звучит просто, не правда ли? Но этого оказалось недостаточно. Его сил — оказалось недостаточно. Наверное, Юджи был наивен, раз полагал, что достаточно вырос, чтобы дать отпор любому. Наверное, здесь он и встретит свой конец — пусть так, но победу он постарается вырвать в этой битве. Ему не чём сожалеть, думает он, он сделал всё, что в его силах — об остальном позаботятся другие; они сильные.

Лучше бы он умер тогда.

Он идиот. Глупец. Наивный дурак.

Почему он ещё жив?

Юджи был готов умереть. Если это цена победы — пусть так. Он никогда не был столь самонадеян, чтобы думать, будто спасти мир и спасти всех по плечу только ему одному. Он знает, что это не так, знает, что ему нужна помощь в чём-то и знает, что есть люди, куда талантливее и сильнее него. Была одна лишь вещь, на которую был способен только он, и это может звучать достойно «собрать все пальцы Сукуны», но это — его проклятие, последствия от него — сильнее взрыва сверхновой материи.

«Эй, засранец. Хорошенько осмотрись», говорит Сукуна, прежде чем Юджи возвращает контроль над телом, и он не хочет этого видеть, не хочет; не хочет.

Как много людей погибло?

Итадори помнит всё, что было. Итадори помнит, как его руки сжигали людей — запах жжённой плоти, как грузно падает тело замертво. Как его руки разрезали человеческую плоть так легко, будто лист бумаги; брызги крови, слишком много крови. Итадори помнит: взрыв, расщепляющий всё на своём пути, будто это просто забава — десятки и сотни смертей, принесённых его руками.

«Интересно, почему это я должен быть казнён?»

Итадори выворачивает наизнанку; его тошнит и трясёт, ему хочется кричать и он впивается пальцами в землю. Он не может дышать. Он — ненавидит и захлёбывается отчаянием.
Сдохни. Сдохни. Просто сдохни уже.

Так почему он живёт?

Будто насмешкой вторит голос дедули в сознании, наказание, которому он следовал всё это время, считая то истинно правильным: «Когда ты встретишь свой конец, пусть тебя окружают люди», — «Помогай людям».

Помогай.

Людям.

Итадори не может сдержать слёз. Не может сдержать отчаяния, в котором тонет, как в трясине — он просто не знает, как выбраться, это бесполезно, не имеет смысла. Он должен был умереть ещё тогда, когда впервые встретил Мегуми. Разве так не было бы лучше? Итадори давится эмоциями, переполняющими его до краёв, разрушающими его так же, как он разрушил район, так же, как он разрушил чужие жизни; отнял их по прихоти Сукуны, не справившись, потеряв контроль и допустив ошибку. Почему, почему, почему он просто не умер? Почему Сукуна не может просто сдохнуть и оставить его в покое? Почему он должен проходить через всё это? Итадори давится, задыхается, сдирает ногти о землю и чувствует, как что-то внутри, изломанное трещинами, всё же ломается до конца — такими темпами он просто убийца, — треском все убеждения и все желания, грёбанная наивность и самоуверенность — битым стеклом к ногам, к трупам, сложенным руками Сукуны.

Он должен идти и должен сражаться.

Итадори чувствует оглушающую пустоту — невыносимо, слишком. Поднимается на ноги и невидящим взглядом смотрит перед собой.

Он больше может.

Он должен сражаться. Он должен сделать хоть что-то. Он ещё может. Это ещё не конец. Он ещё может помочь. Он не имеет права останавливаться. Пока он может дышать, пока у него есть руки, пока он может идти — он должен двигаться дальше.  Хоть что-то, сделать хоть что-то, чтобы не ломило хребет от тяжести.

Он думал, что справится.

Но одно звено тянет за собой другое, прибивая его к земле и отнимая всякую волю; он протягивает руку, чтобы спасти Нанами — не успевает; он протягивает руку к Кугисаки и снова терпит провал. Он просто не может больше этого выносить. Не может видеть, как те, кому он хочет помочь, кто дорог ему — умирают за миг до этого, будто все его усилия бесполезны.

Всё хорошо. (Конечно же нет).

Всё хорошо. Он попробует снова. И ещё раз. Столько раз, сколько понадобится. Но как же невыносимо тошно; невозможностью давит на грудную клетку, блуждающим отчаянием и горячей ненавистью. Он собирает решимость, которая давно достигла лимита, по крупицам. Нанами. Кугисаки. Годжо. Мегуми. Тодо. Он берёт её от каждого и поднимается снова, в очередной раз. Он просто идёт дальше, убеждая себя, что всё остальное неважно. Он просто говорит себе, что должен двигаться вперёд и не оглядываться назад. Он просто говорит себе, что сможет пройти через всё это. Потому что в противном случае всё и правда было зря, ошибкой. Он просто не может позволить себе думать об этом, потому что тогда его затянет, тогда он проиграет, не сможет подняться на ноги уже никогда и сжать пальцы кулак.

Ничего хорошего. Они проиграли. Город заполнен проклятиями, им счёта нет, но Итадори делает то, что считает нужным, правильным — убивает их одного за другим, без причины и сомнений, потому что это то, что он должен сделать; потому что это то, что он — может сделать. Он не знает сколько прошло времени после инцидента, теряет счёт, полностью концентрируясь лишь на уничтожении; Чосо, слишком резко и неожиданно переключившийся на убеждённость, что они братья — этого Итадори не понимает, но от помощи не отказывается, — следует за ним. Наверное, Итадори должен быть благодарен ему за это. Он исправит всё, не знает как, но исправит. Итадори смотрит на своё отражение в зеркале уборной заброшенного и полу разрешенного торгового центра, и не может не думать о том, что он — Сукуна. Думает, с усталым смешком, что похож на побитую собаку. Что бы сказали Мегуми и Кугисаки, если бы увидели его сейчас?

— Я всё исправлю. Слышишь, Сукуна? — говорит твёрдо, обжигая собственное отражение жгучим взглядом и сжимая пальцы на раковине с такой силой, что кажется та не выдержит давления, треснет.

Вы можете не верить в ангелов, но ангелы верят в вас.

Потешно было наблюдать, как освещённое лицо охотника напротив, вновь искажается испугом, напряжением и любопытством. Дин лицезреть способен лишь очертание того, что крыльями зовётся. На деле всё это в масштабах не посильных человечеству, огромных до неуклюжести и мощных до гулких, почти пружинистых раскатов грома. Когда подсветка гаснет, позволяя вновь ангару погрузиться в тёплый, едва ли не осязаемый мрак, я вновь склоняю голову чуть в бок, смотря на человека пред собой с особым, выраженным здесь контрастом. Впервые на Земле я с особой миссией от Господа, но здесь стоящее творение его мне не понятно в корне, в той самой установке, которую, ведь как по нам, Отец обязан прописать у них был на подкорке. Вопрос верования встал меж нами плотно, отобразившись на лице моём с вопросом. И я как небожитель отродясь не мог подумать, что это вот слепленное по образу с подобием Его... Уверовать не в силах. Человеку свойственно верить в Высшую Силу, так как эта вера облегчает ему жизнь. Ведь нередко, в проблемах мирской суеты, они, такие вот слабые, немощные, несовершенные, стремительно обращаются к Всевышнему за советом, и часто им становится легче от этого. Тогда во что верит сам Дин, пропитанный от кончиков ушей до пят своим порочным, неприкрытым скептицизмом? В себя? Но каково такое бремя на плечи смертные взвалить? Не давит ли оно ему на душу, терзая днём и ночью напролёт? Молчание продлилось отродясь не долго. Охотник насытившись негласным доказательством того, что ангел я и жить во правду должен на небесах, вопросы задавать отчасти перестал. Сменилась тактика ведения переговоров и я прислушался к сосуду своему: отчасти, Джимми чувствовал меня и благодать мою внутри, а иногда пытался как-то молчаливо подсказки дать, советы и я опускаю взгляд свой вниз, смотрю под ноги, и мне опять же непонятно, что должен значить этот жест? Так люди выражают свою неловкость за содеянное? Иль отведённый взор, возможно, символизирует передышку? Винчестер всё-таки упрямо, но в ангелов поверил. Хотя бы взять его жизненную практику в борьбе со всем, что сверхъестественный порядок носит. Я тот кто с лёгкостью ловушки демонские обошёл, не дрогнув под рукой с клинком и обрезом. Я тот кто схватил его и вытащил из бездны, не дав исчезнуть там навеки вечные. За это получаю долю формулировки слова, что образом таким меняет мыслей суть мою. Каков я ангел если медиум ослепла? Глаза сосуда изучающие микроскопические трещины вокруг вновь поднимаются, а залёгшая морщинка дум на лбу постепенно разглаживается, как только сам ответ находится сполна.
— Я её предупреждал, не надо меня выслеживать. — пред тем как божие дитя, которому даровано умение общаться с потусторонним добралось до сути моего начального, невероятно мощного естества, ослепнув окончательно и бесповоротно, было бережно информировано о том, что сие любопытство ни к чему хорошему не приведёт и стоило бы повернуть назад, но человеческое безверие так же прямолинейно как и упрямость, идущая буквально тараном вперёд, не видя никакие преграды и предостережения перед собой. Ведь знаю я, что сущность бестелесной формы с таким огромнейшим запасом сил, способна уничтожить, выжечь органы зрения дотла, лишив раз и навсегда такой великолепной, продуманной Отцом, способности видеть свет, наслаждаться зеленью травы, синевой небес. Знакомы ангелам ведь всем, насколько создания творца слабы, беспомощны, и ограничены. Однако, спасённый отрок со дна Адовых жаровень всё-таки был уникален в мышлении своём. Поверить, может быть, поверил, но застыдить меня пытался всеми силами как мог, ведя беседу в русло той, что вывела его на имена мои. Иначе я не знаю, как можно трактовать подсказки Джимми, который опустил глаза вместе со мной, неловко наблюдая за настилом здешнего ангара. К чему вопрос подобной формы? Охотник всё ещё не верит? Или открыто подводит меня к тому, что я ничем не хуже адского отребья, что демонами себя зовут уже давно? Вновь я встречаюсь с ним глазами, незаметно для себя сделав шаг вперёд, оторвавшись наконец от той литературы, что взял с собой сей храбрый воин на Земле.
— Мой лик нестерпим для человеческого взора, так же как и голос для Вашего слуха. — губами сухими молвлю истину простую, давая мысли ход и скорость. Дин озадачен ведь не только сейчас, не только в самый миг тот, когда оружие его, имевшее когда-то силу, вдруг стало бесполезным. За ним приглядывал я с самого начала миссии. Когда он выбрался из могилы и выдвинулся в сторону цивилизации, утопая в бесконечном круговороте простых, предельно ясных вопросов о том, кто же способен на такое: вытащить из Ада, восстановить телесную оболочку едва ли не по частицам и по крупицам, вновь дав возможность дышать, наслаждаться молодостью лет. И чувства радости тогда я в нём не ощущал. Лишь горечь паники и страха. Ведь младший брат всё время без него ведь как-то... был? Пришлось немного мне его проверить на заправке, явившись без сосуда своего. Но звук мой и присутствие для Дина лишь губительными стали и чтобы не лишить его вновь слуха, а так же не заставив стать слепым, я всё же растворился до момента, когда призвать меня готов он будет для прямой беседы и знакомства. И вот я тут, стою и наблюдаю, впитав в себя весь спектр человеческих эмоций. Моя эмпатия работает сполна, давая мне подсказки, позволяя мыслить немного наперёд того, кто просто не осмеливается задать вопросы разом все, вкушая истину по зёрнам в корне видя суть. И любопытство я его ещё сдержу, давая лишь ответ на то, что знать ему положено. Верить в ангелов и Отца нашего, не имея на то доказательств со стороны, не является признаком исключительности человека. Творение достаточно убедительно и чудесно, нет необходимости в дополнительных чудесах, чтобы поверить в наши способности и всеобъемлемость. Вера в Отца есть вера в справедливость. Без веры нельзя. Каждый верит хоть во что-то. Верит даже эгоист — в себя. И теперь необходимо было лишь время, когда охотник начнёт беспрекословно верить в существование высших сил, способных даровать ему не только жизнь, но и работёнку. И об этом Дин Винчестер обязательно узнает, я прослежу.

У Цинсюаня недостатков в избытке, но равнодушие никогда не было в их числе. Может, дело в том, что с ним с детства обращались как с юной госпожой, а он с удовольствием подыгрывал. Пока он был маленький пухлый и розовощекий, с умилительными хвостиками и платьицами никто из посторонних не мог бы усомниться в том, что перед ними славная девчушка. Он быстро научился капризничать как положено, и в детстве часто пользовался этим приемом, чтобы получить желаемое. По крайней мере до тех пор, пока родители были живы и потворствовали ему. Потом стало не до капризов. Цинсюань был сообразительным и хорошо чувствовал, что для них с братом настали тяжелые времена, и очень старался не быть для него обузой.

В общем, получив наконец возможность отправляться в мир смертных по небесным поручениям и делам своего дворца, он с удовольствием этим правом пользовался. Оно же помогало углубить знакомства и пообщаться ближе с другими небожителями - из-за строгого требования Уду насчет того, чтобы Цинсюаня непременно сопровождал кто-то из богов войны. Все бы хорошо, вот только Цинсюаню очень хотелось провести время с человеком, который единственный поддержал и отправился вместе с ним в мир смертных, когда все другие отказывались под десятками предлогов.

Поэтому сегодня, тронутый одной из молитв, Цинсюань подумал, что дело в общем-то выглядит пустяковым: юная девица истово молилась о благополучии и возвращении суженного, который пропал в своем путешествии, что должно было быть недолгим. И, раз уж Цинсюань, тронутый слезами юной красавицы, решил поискать ее женишка, то просто нелепица просить пойти с собой кого-то из богов войны - даже брат будет вынужден это признать и не сможет возразить. Несколько раз Цинсюань уже проделывал тот же трюк, но те ситуации оказались не просто пустяковыми, а вовсе заняли не больше нескольких часов, поэтому он не успел пообщаться с Мин И. С ним вообще общаться не просто: повелитель земли немногословен, серьезен, и, верно, после последних вылазок с ним считает, что Цинсюань занимается ерундой.

Ну и пусть так считает, до тех пор пока соглашается быть его спутником.

Довольно хлопнув в ладоши, Цинсюань немедленно отправляется в обеденные залы: там он нередко находил повелителя земли и неизменно подсаживался к нему, заводил беседу и всячески тормошил. По небесным меркам Мин И совсем недавно стал божеством и конечно ему нужна поддержка в такой сложный жизненный период, кто-то, кто поможет ему и если нужно даст полезный совет! Мин И правда ни о чем не просил и вообще не горел желанием заводить знакомства со всеми небожителями, но вместо него это уже сделал Цинсюань, который после их совместного приключения и растрезвонил по всем небесам о том какой повелитель земли исключительно достойный и благородный человек. Теперь, даже если кого-то и задевал его нелюдимый нрав, то памятуя о симпатии повелителя ветров, за которым стоял повелитель вод - они благоразумно помалкивали и не судачили слишком уж.

А вот Уду эта симпатия не нравилась: он никогда не говорил об этом прямо, но Цинсюань-то хорошо знает своего брата. Даже когда тот взывал к казалось неоспоримым вещам вроде неопытности молодого бога и того, что он повелитель стихии, а не бог войны, значит, совершенно неподходящая кандидатура для совместных вылазок, Цинсюань понимал, что это еще не все. Конечно, брат привычно тревожился и хотел быть уверенным в безопасности и в том, что его есть кому защитить, если возникнет необходимость, но Цинсюань как-то стал свидетелем их совершенно заурядной и длящейся не больше минуты встречи, требующей лишь формального приветствия, и тогда-то наконец понял. Мин И смотрел на повелителя вод ровно так же как на любого другого - без заискивания или трепета, держась со свойственным ему непоколебимым спокойствием, граничащим с холодностью. Для Уду такой взгляд от кого-то, кого он по определению считает на ступень ниже себя сродни оскорблению, а Цинсюань искренне восхитился в который раз. Именно эта черта и привела его к Мин И в свое время – тот не склонялся перед чужим авторитетом и делал то, что считал нужным. Так же и в словах, будучи человеком простым и прямым, говорил что думал, иногда не особо утруждая себя смягчать мысль.

Завороженный им и очарованный, точно порывом холодного ветра в жаркий день, Цинсюань твердо вознамерился сегодня потащить повелителя земли с собой в поднебесную. Но в обеденных залах того не оказалось, в собственном дворце тоже, пришлось оббегать всю небесную столицу, прежде чем Цинсюань наконец заметил фигуру в скромных черных одеждах. Он, подчиняясь неожиданно пришедшей в голову озорной идее тут же перевоплотился в прекрасную деву. Какое-то время назад, во время празднования нового лунного года, он первый раз поменял свой облик и тогда на празднике остался неузнанным, выдав себя за служительницу средних небес. Но опыт Цинсюаню понравился, быть девушкой по-настоящему оказалось очень увлекательным занятием. Он опасался делать это в небесной столице, чтобы случайно не выдать себя и чтобы вести не дошли до брата, который будет недоволен на фоне того, что сейчас в мире смертных и без того их начали выдавать за мужа и жену, а тут еще Цинсюань масло в огонь подливает.

Но тут на улице кроме них никого нет, а ему страсть как любопытно узнать такой же неприветливый Мин И с девушками, как и с мужчинами.

— Ваше превосходительство повелитель земли! — окликает его Цинсюань и улыбается непосредственно. — Постойте! Из дворца владыки меня попросили разыскать вас и передать послание. — убедившись, что обратила на себя внимание, Цинсюань-девица откидывает волосы с плеча изящным жестом и хлопает длинными ресницами. — Ваша помощь требуется в деревне Хундэ - дело связано с пропажей человека, об обстоятельствах вам лучше узнать лично на месте. — Цинсюань старается напустить побольше тумана на свои слова, так что представился посыльной с которой и спрашивать нечего.

В действительности, конечно, одна молитва из деревни, хоть и зажиточной, едва ли бы привлекла внимание небесных чиновников, совсем другое какие-нибудь массовые пропажи, но Цинсюань не мог напрямую признаться, что посочувствовал смертной - это тут же разрушило бы его маскировку. Поэтому свалил все на дворец владыки, раз оттуда послали, значит уже убедились, что дело не пустышка и требуется божественное вмешательство.

Однажды лорд Варис сказал Дейенерис, что ветер изменился. Он утверждал, что ощущает, как в просоленный и теплый воздух Миэрина вплелся холод, присущий Северу. Королева тогда не поняла к чему ведет советник — сколь бы не прислушивалась драконья мать да только ничего подобного не смогла ощутить, но крепко запомнила его слова. Иногда казалось, что Варису были ведомы все тайны этого мира. Он всегда как-то заранее знал о том, что будет и что было. О чем шепчется люд на другом конце Вестеросе. И что в голове у самых близких друзей и заклятых врагов. Дейенерис ценила это качество. Но иногда от этого становилось не по себе.

Пришедшие следом вести о гостях с Севера лишь только подтвердили слова Вариса.

Первым порывом драконьей королевы было сесть на Дрогона и увидеть все свои глазами. Тирион отговорил Дейенерис от этого поступка, рассудив, что эта демонстрация силы будет лишней. Вряд ли бы кто-то посмел вторгнуться за Узкое море с плохими намерениями. Ни один дурак не сунет голову в осиное гнездо не убедившись, что всех пчел выкурили. Слова Десницы были разумными, в них был толк. И все, что оставалось Дейенерис Таргариен — это ждать.

Что же понадобилось северянам здесь, за столько миль от дома? Этот вопрос не давал Бурерожденной покоя. И чем ближе становились гости, тем сильнее росло внутреннее напряжение. Тем, кто знал Дейенерис достаточно близко — это было легко заметить: по прямой, как натянутая тетива лука, спине, по сцепленным в замок пальцам, по частому дыханию. И только сейчас, сидя в тронном зале, окутанная теплыми лучами мириэнского солнца, она ощутила тот холод, о котором говорил Варис.

— Выглядите напряженной, Ваша милость, — едва уловимо усмехнулся Даарио, подперев стену спиной и сложив руки на груди. — Не думаю, что их головы настолько одубели от холода, чтобы попытаться напасть на вас.

— Я знал их отца, лорда Эддарда Старка. — Сир Барристан Селми неодобрительно взглянул на вольготно расположившегося Даарио. — Он был благородным мужем и много лет хранил Север.

Однако слова двух воинов вовсе не утешили юную королеву. А лишь вызвали небольшую толику раздражения.

— Чтобы убить не всегда нужны мечи и копья, Даарио Нахарис. — Твердо проговорила она, взглянув на мужчину, всем своим видом показывая, что подобные шутки и разговоры сейчас не ко времени и месту. Он хотел что-то возразить, но в зале появилась Миссандея, которая заняла своё место по левую руку от королевы. Дейенерис ощутила себя гораздо лучше, увидев свою верную соратницу и позволила себе переключиться на гостей.

Тирион был прав. Едва ли они прибыли за тем, чтобы бросать вызов драконьей королеве.

Сразу было понятно, что они братья. Темноволосые, темноглазые, с воинской выправкой, нежели королевской. И едва ли старше самой Дейенерис. Пока Миссандея представляла свою королеву и пока отвечали гости, Таргариен раздумывала что же сказать им. Не в её правилах было оттягивать суть дела светскими беседами. Она не умела их вести. И не считала нужным учиться. Дейенерис верила, что у слова должно быть дело. А все красивые условности не более, чем пыль глаза.
Она внимательно взглянула на того, кого называли Королем Севера, если опираться на слова лорда Вариса и Тириона. Или, Молодой Волк, как его еще называли. Их появление заставляло Дейенерис нервничать. Робб Старк не назвал себя королем, но для драконьей королевы подобный визит все равно виделся какой-то глумливой усмешкой. Словно кто-то пытался ей шепнуть и напомнить — она еще не Королева.

— Я предлагаю оставить обмен любезностями и поговорить о причине вашего визита. Пришли ли вы как враги или же союзники. Прошу извинить меня за мой недостаток в воспитании и манерах, но если я правильно помню, то Торрхен Старк преклонил колено перед Эйгоном Таргариеном, принеся ему клятву в верности навеки вечные. А это значит... Что значит "навеки вечные", лорд Тирион?

— Навеки вечные значит навсегда, — отозвался Десница, не сводя взгляда с гостей.

— Навсегда, — повторила Дейенерис вслед за Тирионом. — Веками наши дома были союзниками. И это были лучшие времена в истории семи королевств. Столетия мира и процветания. С Таргариенами на железном троне и со Старками — хранителями Севера. — Драконья королева слегка склонила голову, пристально глядя в глаза Робба Старка. — И я надеюсь, что вы проделали такой долгий путь, чтобы принять клятву своего предка, данную много-много лет назад.

Тирион повернулся и взглянул на Дейенерис. Однако по лицу карлика невозможно было понять: осуждает ли он её речь или одобряет. Но как бы то ни было, Дейенерис обязана была прояснить эту ситуацию. Волнение разгорелось с новой силой, однако голос королевы был ровным и чистым. Он разнесся по всему залу, и никто не позволил себе прервать её речь.

Было ли страшно? Ху'ИнТау не знал; уже терялся различать страх и не-страх. Просто... просто сейчас всё было по-другому. Не так, как в повторявшейся из раза в раз бесконечности, и что делать... Если честно, мальчишка не знал. Пускай его и готовили как могли, пускай разумом и пережитым уже давно не был ребёнком, коим оставался из-за игры Бездны, будь она неладна.

Он не видел дождя; не то чтобы никогда, но когда видел - уже забыл. В сражениях и побегах таковой если и бывал, то принц не помнил: слишком занят был другими делами. Выживанием; своим и отцовским. Не упускать из виду и не терять последнее родное и знакомое, учиться и учить. Переживать из раза в раз. Переставать задаваться вопросом, кто был кем до того, как обернуться... этим; и не слушать, что они говорили, даже если со временем - на чёрт пойми каком кругу - начал понимать, что значили эти преображённые звуки когда-то родного языка.

Он не видел монстров. Если честно, вообще никого не видел, и это вызывало почти панику.

Ему хватило того, что воздух тут был иным; дышалось иначе. Ему хватило того, что даже несмотря на облака тут словно было бы светло, словно бы за ними что-то имелось. Ему хватило того, что сказал и как повёл себя отец, пораженный и начавший увядать здесь еще более заметно, чем в Бездне. С излишком стало того, что отец отсюда испарился, оставив мальчишку в мире, не переполненном ни магией, ни монстрами, ни тьмой, ни бесконечной, безостановочной борьбой за выживание. И сколько бы его, наследника того, что по словам Императора когда-то получит шанс благодаря своему уникальному, избранному наследнику, последней надежде, готовили к этой разлуке... Чёрт подери, это всё-таки являлось страхом, да?

Мальчишка совершенно растерян. Это не привычный ему мир, это слишком далёкие отголоски жизни, о которой успел подзабыть. Что делать, куда идти, с чего начать и... что вообще жалкий мальчишка способен сделать?

Он укрывался в каком-то старом сарае, периодически потирая перевязанный глаз: тот отчего-то пульсировал и вредничал сильнее обычного, вводя в ещё больший ступор и практически выступая панику. А может даже хуже того.

Ху'ИнТау был настолько растерян, настолько вне уюта и того, что для него стало нормой и привычкой, что все его рефлексы разом не сработали, когда оказался обнаружен неким статным рыжим мужчиной. Тот что-то спрашивал, говорил, уточнял, а мальчишка... Чёрт подери, едва ли что-то разбирал. В памяти невольно всплывали обрывки из речи матери, знакомыми вкраплениями, коих, впрочем, недостаточно для понимания; матери не стало слишком давно, ещё до вечности, и  Мокью не в состоянии вспомнить. Он слишком растерян и слишком поражен встретить человека.

Ч е л о в е к а .

Не стал отнекиваться или сопротивляться, когда ему предложили, кажется, помощь, сняв большую накидку и устроив поверх его - оказывается - промокших плеч, а после уведя в какую-то конструкцию на колёсах. У Ху'ИнТау не имелось причин не идти; у него, кажется, теперь не имелось вообще ничего во всём белом свете. Потому и пошёл. Это не монстр. Как отец и говорил. С остальным разберётся; теперь не имелось иного выбора. Мальчишке не привыкать, что иначе бывает он просто забыл.

Мужчина привёл его в какой-то особняк, окруженный витиеватыми растениями, и провёл вовнутрь, дав какие-то распоряжения разодетой женщине. Не монстр. Опять.

Принц молчал, разве что хлопая ярко-синим, словно бы заключавшим в себе целый калейдоскоп кристаллов глазом, внимая, наблюдая, слушая. Пытался разобраться, пытался успокоить часто и громко стучавшее сердце. Иногда кивал, а несколько раз даже что-то ответил: так и то, что знал на своём языке, на языке монстром, на остатках того, что осталось от матери и чьи слова пытался напоминать отец, говоря, что принцу надо запомнить, это пригодится.

Мужчина попытался вновь что-то расспросить, но в ответ получил очередное: "КаэЙа. Дрянс у... Я. КаэЙа. Я." После же куда-то удалился, то ли устав, то ли занявшись делами, то ли еще что. К тому моменту женщина принесла мальчишке сухую одежду, с откровенным любопытством его рассматривая (что взаимно). Привыкший же всё улавливать (иначе не выжить) слух обратил внимание на шум за дверью комнаты. Там сначала был голос того мужчины и кого-то ещё, а после шевеление за дверью. Ещё несколько минут и женщина ушла, а мальчишка так и остался сидеть на мягком диване, ещё не высохший и замотанный в покрывало. Мягкое.

тут пост

тут пост

тут пост

[indent] Несмотря на яркое, жаркое пламя в очаге и множество свечей, воткнутых то тут, то там, оплывающих прямо на рассохшееся дерево столов, в помещении сохранялся прямо-таки неприятный, пробирающийся под одежду и пронизывающий буквально до костей холод. Они давали достаточно освещения, но никогда - тепла. Множество алхимических препаратов, останки тел животных и существ, расставленные по множеству полок вдоль стен, засушенные травы под потолком не терпели жара, сохраняясь только при неприятном любому живому существу холоде.
На алхимической лаборатории медленно, очень медленно закипало очередное зелье - темно-зеленое, им можно было обработать лезвие клинка или наконечник стрелы - плавно стекало в небольшую колбу уже пару часов как, но всё равно тягучая жидкость едва закрывала собой толстое дно.
В комнате на самом нижнем этаже подземелий было тихо, несмотря на кипящую в Темном Братстве последние пару месяцев жизнь.

[indent] Люсьен быстро, выверенно разделывал труп, лежащий на каменном столе, потеряв где-то привычную мантию Уведомителя и закатав рукава чёрной рубахи выше локтей, обнажая почти мертвенно-бледные запястья с ещё более белыми нитями шрамов и вымазавшись в крови.

[indent] - Слышащая в курсе? - Тихо спросил мужчина, впрочем, даже не посмотрев на стоящих у порога в его личные владения. Пока что весьма скромные, но лишённые от посягательства посторонних - тёмная, гнилая аура некроманта простиралась на добрую пару этажей, и даже едва ли живой Бабетте было немного неуютно, когда она забегала за реактивами или травами, которых у Люсьена всегда было в избытке.
Некромантам всегда было тяжело существовать рядом с живыми, а после возвращения из Пустоты Лашансу было и вовсе непросто, поэтому каждый день превращался для него в самую настоящую пытку. Но других вариантов на горизонте пока не наблюдалось.

[indent] - Я не думал, что всё… так, а она взяла, и… - Мямлит юноша, совсем ещё мальчишка у входа, перед этим бегло посмотрев на своего приятеля, что толкнул его слегка локтем в бок.

[indent] Лашанс подавил желание закатить глаза - слишком уж был занят. Резко дёрнул рукой, отсекая мягкие ткани от костей, тут же погружая их в миску с густым, едко пахнущим раствором - они ему ещё понадобятся, как и органы, которые можно будет пустить на зелья и сильнодействующие эликсиры. До его появления в числе живых подобным занималась Бабетта, но Люсьен знал себе цену еще тогда, двести лет тому назад. Его эликсиры, яды, настойки были на порядок сильнее. Он занимался этим и сейчас, восстанавливая навык, прекрасно понимая, что нестабильная пока магия не позволит ему выполнять контракты, как это было прежде.

[indent] - Громко. Чётко. Ещё раз, - тихо, совершенно спокойно отзывается мужчина, наконец поднимая взгляд на топчущихся на пороге убийц. Смотрит долго, пронизывая насквозь, заставляя ещё сильнее жаться друг другу, врастать в пол, чувствовать всю собственную бестолковость.

[indent] Когда-то под этим взглядом затихали даже его коллеги по Чёрной Руке, и рядовые убийцы не стали исключением, заговорив почти сразу:

[indent] - Мы пришли к ней сначала. Рассказали, что случилось, и про девчонку, и про...клинок. Она отправила к вам, - чуть более смело говорит юноша, судорожно сглатывает, вновь роняя взгляд в пол и добавляя уже куда как тише и менее смело. - Сказала, чтобы вы назначили нам наказание.

[indent] Лашанс всё-же тяжело выдохнул, не очень-то аккуратно, с громким шлепком плюхнув истекающее почти свежей кровью сердце на свободную миску.

[indent] - То есть, вы мало того, что упустили свою цель, указанную в контракте, но и позволили ей украсить клинок, дарованный вам из Пустоты самым Ситисом?

[indent] В помещении разом становится на пару градусов еще холоднее. Пламя свечей падает, мелькает на фитиле жалким голубоватым огоньком и пускает слабые искры, но мужчина быстро берёт себя в руки, щёлкает пальцами левой руки, и всё приходит в норму. Только пламя в очаге вьется беспокойно, облизывая чёрный котелок на вертеле.

[indent] Не хватало ему ещё сорваться на этих идиотов, которые продержатся в Братстве едва ли ещё полгода - Пустота, а ее зов Люсьен теперь ни с чем и никогда не спутает, заберёт их довольно скоро.

[indent] Вытерев влажной тряпкой наконец руки, оставляя на них всё равно бурые разводы крови, мужчина наконец разворачивается к убийцам. Его лицо всё ещё не выражает ни единой эмоции, как и чернильно-черные глаза, но голосом можно заморозить ещё пару городков в этой и без того холодной провинции. Лашанс складывает на груди руки, смотрит открыто, долго сохраняя молчание, подыскивая максимально подходящий вариант, который устроит всех.

[indent] - Ступайте. Не прикасайтесь к новым контрактам. По возвращении я найду вам… занятие.

[indent] Дверь с глухим, поспешным стуком закрывается с другой стороны, и мужчина всё же проводит по лицу ладонью, прикрывая глаза.

[indent] Всё было совсем не так, как он ожидал. Братство стало… другим. Лишь тень, жалкие слухи о той легенде, которым оно являлось двести лет тому назад. Ни системы, ни контроля, ни трепета перед Матерью и Ситисом, лишь жалкая жажда быстрых, лёгких денег, превращающая новых рекрутов в жалких наёмников.
Астрид, что пустила Тёмное Братство едва ли не по миру, нынешняя Слышащая, плохо понимающая, кем она теперь является, воспринимающая саркофаг Матери каким-то сюром, не более… пожалуй, из всего нынешнего Братства Люсьен мог открыто поговорить только с Цицероном, что много общался с Матерью в своё время, но вот именно с ним, как ни странно, и не хотелось.
Несмотря на схожесть взглядов, рыжий шут раздражал некроманта до дрожи.

[indent] У них и Чёрная Рука будто позаимствована у инвалида-бедняка из Виндхельма - только Слышащая и вернувшийся из числа мёртвых Уведомитель. Это даже не смешно.

[indent] Тяжело вздохнув ещё раз, Люсьен скользнул взглядом по трупу, которым занимался последние пару часов - ещё одна работа скампу под хвост. Он может наложить чары стазиса на останки, но какой от них толк, если в его комнаты регулярно вламываются все, кому не лень, а он понятия не имеет, когда вернется после того, как в очередной раз отправится подчищать за вверенными ему убийцами?

[indent] Все почти как раньше. Почти.

***
[indent] Снег сыпет, тучи тянутся всё ниже и ниже. Люсьен может посревноваться с ними в мрачности, хотя в этом нет особой необходимости - знает же, что выиграет с хорошим отрывом.
Дорога заканчивает петлять, и после одного из поворотов он наконец отпускает Тенегрива охотиться, погладив напоследок по длинному, гладкому черному носу - заставлять его дожидаться в общих конюшнях было почти что кощунством, а объясняться потом с конюхом за неожиданно откусанные пальцы не хотелось совершенно.

[indent] Город погружен в снег и тоску, как и двести лет тому назад. Лашанс ориентируется в улицах слабо, все-таки многое изменилось за двести с лишним лет, когда он был здесь последний раз, но это хоть что-то.
Карман греет записка контракта, который недоумки так и не смогли выполнить.

[indent] Исправлять чужие ошибки было его обязанностью. Заботится об убийцах в убежище было выбито у него на костях черепа, и Лашанс старался до последнего своего вздоха, Ситис свидетель.
Но как же его бесила чужая глупость!
К тому же, нынешние убийцы не шли ни в какое сравнение с теми, что подчинялись ему в Чейдинхоле, но…
Он был обязан.

[indent] Немного послонявшись по улицам, надвинув не слишком глубоко на лицо меховой капюшон зимнего плаща, чтобы примелькаться горожанам, он заходит в первую попавшуюся таверну, чтобы согреть руки и послушать местные сплетни - это тоже никогда не было лишним.

[indent] Заказывает горячий травяной отвар, занимает одно из свободных мест под не самым освящаемым столиком, скидывая с плеч плащ да скользя по местным лицам равнодушным, но цепким, внимательным взглядом.

да, это первичные концепты самого Марка, но дальше в тексте вы поймёте, в чем вся идея

...Утро было озарено приятным золотистым светом солнца. Выходной день - правда, даже его мама предпочитает провести на работе, и Марк этому даже рад. Так спокойнее. Он просто сделает уборку и приготовит обед и ужин и потом сможет делать что захочет. Пусть отношения с матерью у него были не самые простые, по сути, его не особо заставляли заниматься бытом. Его практически даже не просили, уроки его тоже не проверяли. Только потом едко комментировали результаты. Ей было всё равно, что он делает, где "шляется", если только не "пялится на всех встречных парней" - по сути это были её домыслы, прям на каждого он не пялился и не западал.
Так или иначе, со всеми своими делами он закончил довольно быстро, после чего собрал свою сумку и отправился на прогулку с Маринетт. Честно говоря, он был бы рад даже провести этот день в коллеже. Перевестись в коллеж имени Франсуазы Дюпон было действительно хорошей идеей, хотя поначалу Марк сомневался, что ему это поможет. Надо сказать, маму не особо воодушевляла идея разбираться с проблемами сына, и она очень злилась, что он их вообще себе завёл. "Ты бестыжий болван! Мало того, что по жизни меня позоришь, так еще мне теперь надо тратить время на сбор документов!". У нее было лишь две причины заняться этим самым переводом: во-первых, как раз позор: из-за того, что её сын умудрился влюбиться в одноклассника-"дебила", пойдя по стопам папаши-извращенца, могло пойти много слухов, а это значило, что многие её коллеги по работе узнали бы, что сын такой сильной серьёзной бизнес-вумен - малолетний извращенец. Женевьев до чёртиков боялась, что будет на дурном слуху. Что люди будут говорить, что она собственного сына не смогла нормально воспитать, значит, и бизнес ей доверять нельзя. И кто знает, что там еще за предрассудки мариновались в её голове. Ну а во-вторых - директор предыдущего коллежа практически исключил их с Ксавье обоих. Причем Марка будто бы ради его же блага, дал хорошую рекомендацию для нового заведения. Расхвалил на бумаге как тихого прилежно ученика, у которого, мол, всегда идеальные оценки и он, мол, сверхстарателен. Мать никогда в этот образ не верила, говорила, что он вовсе ничего толком не умеет, тупой и медлительный, хотя мальчишка действительно учился хорошо да и этого Ксавье подтягивал, потому и влюбился. Директор опасался, что если Марк останется, то до него доберутся приятели Ксавье. Те, которых не удалось исключить заодно с главным составом хулиганской банды. Мальчик не сдавался в подробности и не рассказывал Маринетт детали того, почему перевёлся в её коллеж. Пусть они друзья с детства, и о некоторых вещах она догадывалась сама, но ему не хотелось чтоб она потом волновалась и возмущалась. История была действительно тёмная и чуть не стоила Ансьелю целостности рук да и вообще жизни. Пару раз.
Рук, которыми он сейчас добавлял свои небольшие детали к дизайнам подруги на её эскизах, иногда шутя про Адриана. Сам он не то, чтобы был знатоком моды и хорошим художником. Но был аккуратистом. Внезапно телефон девушки запищал - срочные новости. Она достала и включила, а в новостях некая особа вещала, что именно она лучшая подруга Ледибаг. А на плече держала обморочно висящую шатенку. Маринетт вдруг моментально вскипела, вскочила с фонтана, роняя скетчбук и карандаши.
— Как же меня затрахала эта Лила Росси! — выкрикнула она. Марк чуть не подпрыгнул от неожиданности. Но потом даже усмехнулся. Маринетт, конечно, всегда была очень эмоциональной девушкой, но чтоб так материться, да еще в общественном месте... Видимо, Лила её действительно "затрахала". Между тем, Мари уже вспомнила о том, что она тут не одна. Повернувшись к Марку, она стала извиняться:
— Прости пожалуйста, я ужасный человек. Я… ээээээм… я просто… она попала в беду, мне её жаль… надеюсь, Ледибаг и Кот Нуар её спасут как можно скорее, да… просто её стало очень много в моей жизни, — пробормотала она. Мальчик сощурился, встал и быстро собрал ее карандаши, а потом обнял девушку за плечи.
- Успокойся, Мари. Не нужно извиняться передо мной. И как же ты можешь быть ужасным человеком? Ты всегда всем помогаешь, поднимаешь настроение, - он слегка потыкал кончиками пальцев в её щеки. - Может, пойдём в более уединённое место? И не пытайся сбежать от меня с какой-нибудь нелепой отмазкой, я знаю это выражение лица. Расскажешь мне, чем она тебя так достала?