[indent] Несмотря на яркое, жаркое пламя в очаге и множество свечей, воткнутых то тут, то там, оплывающих прямо на рассохшееся дерево столов, в помещении сохранялся прямо-таки неприятный, пробирающийся под одежду и пронизывающий буквально до костей холод. Они давали достаточно освещения, но никогда - тепла. Множество алхимических препаратов, останки тел животных и существ, расставленные по множеству полок вдоль стен, засушенные травы под потолком не терпели жара, сохраняясь только при неприятном любому живому существу холоде.
На алхимической лаборатории медленно, очень медленно закипало очередное зелье - темно-зеленое, им можно было обработать лезвие клинка или наконечник стрелы - плавно стекало в небольшую колбу уже пару часов как, но всё равно тягучая жидкость едва закрывала собой толстое дно.
В комнате на самом нижнем этаже подземелий было тихо, несмотря на кипящую в Темном Братстве последние пару месяцев жизнь.

[indent] Люсьен быстро, выверенно разделывал труп, лежащий на каменном столе, потеряв где-то привычную мантию Уведомителя и закатав рукава чёрной рубахи выше локтей, обнажая почти мертвенно-бледные запястья с ещё более белыми нитями шрамов и вымазавшись в крови.

[indent] - Слышащая в курсе? - Тихо спросил мужчина, впрочем, даже не посмотрев на стоящих у порога в его личные владения. Пока что весьма скромные, но лишённые от посягательства посторонних - тёмная, гнилая аура некроманта простиралась на добрую пару этажей, и даже едва ли живой Бабетте было немного неуютно, когда она забегала за реактивами или травами, которых у Люсьена всегда было в избытке.
Некромантам всегда было тяжело существовать рядом с живыми, а после возвращения из Пустоты Лашансу было и вовсе непросто, поэтому каждый день превращался для него в самую настоящую пытку. Но других вариантов на горизонте пока не наблюдалось.

[indent] - Я не думал, что всё… так, а она взяла, и… - Мямлит юноша, совсем ещё мальчишка у входа, перед этим бегло посмотрев на своего приятеля, что толкнул его слегка локтем в бок.

[indent] Лашанс подавил желание закатить глаза - слишком уж был занят. Резко дёрнул рукой, отсекая мягкие ткани от костей, тут же погружая их в миску с густым, едко пахнущим раствором - они ему ещё понадобятся, как и органы, которые можно будет пустить на зелья и сильнодействующие эликсиры. До его появления в числе живых подобным занималась Бабетта, но Люсьен знал себе цену еще тогда, двести лет тому назад. Его эликсиры, яды, настойки были на порядок сильнее. Он занимался этим и сейчас, восстанавливая навык, прекрасно понимая, что нестабильная пока магия не позволит ему выполнять контракты, как это было прежде.

[indent] - Громко. Чётко. Ещё раз, - тихо, совершенно спокойно отзывается мужчина, наконец поднимая взгляд на топчущихся на пороге убийц. Смотрит долго, пронизывая насквозь, заставляя ещё сильнее жаться друг другу, врастать в пол, чувствовать всю собственную бестолковость.

[indent] Когда-то под этим взглядом затихали даже его коллеги по Чёрной Руке, и рядовые убийцы не стали исключением, заговорив почти сразу:

[indent] - Мы пришли к ней сначала. Рассказали, что случилось, и про девчонку, и про...клинок. Она отправила к вам, - чуть более смело говорит юноша, судорожно сглатывает, вновь роняя взгляд в пол и добавляя уже куда как тише и менее смело. - Сказала, чтобы вы назначили нам наказание.

[indent] Лашанс всё-же тяжело выдохнул, не очень-то аккуратно, с громким шлепком плюхнув истекающее почти свежей кровью сердце на свободную миску.

[indent] - То есть, вы мало того, что упустили свою цель, указанную в контракте, но и позволили ей украсить клинок, дарованный вам из Пустоты самым Ситисом?

[indent] В помещении разом становится на пару градусов еще холоднее. Пламя свечей падает, мелькает на фитиле жалким голубоватым огоньком и пускает слабые искры, но мужчина быстро берёт себя в руки, щёлкает пальцами левой руки, и всё приходит в норму. Только пламя в очаге вьется беспокойно, облизывая чёрный котелок на вертеле.

[indent] Не хватало ему ещё сорваться на этих идиотов, которые продержатся в Братстве едва ли ещё полгода - Пустота, а ее зов Люсьен теперь ни с чем и никогда не спутает, заберёт их довольно скоро.

[indent] Вытерев влажной тряпкой наконец руки, оставляя на них всё равно бурые разводы крови, мужчина наконец разворачивается к убийцам. Его лицо всё ещё не выражает ни единой эмоции, как и чернильно-черные глаза, но голосом можно заморозить ещё пару городков в этой и без того холодной провинции. Лашанс складывает на груди руки, смотрит открыто, долго сохраняя молчание, подыскивая максимально подходящий вариант, который устроит всех.

[indent] - Ступайте. Не прикасайтесь к новым контрактам. По возвращении я найду вам… занятие.

[indent] Дверь с глухим, поспешным стуком закрывается с другой стороны, и мужчина всё же проводит по лицу ладонью, прикрывая глаза.

[indent] Всё было совсем не так, как он ожидал. Братство стало… другим. Лишь тень, жалкие слухи о той легенде, которым оно являлось двести лет тому назад. Ни системы, ни контроля, ни трепета перед Матерью и Ситисом, лишь жалкая жажда быстрых, лёгких денег, превращающая новых рекрутов в жалких наёмников.
Астрид, что пустила Тёмное Братство едва ли не по миру, нынешняя Слышащая, плохо понимающая, кем она теперь является, воспринимающая саркофаг Матери каким-то сюром, не более… пожалуй, из всего нынешнего Братства Люсьен мог открыто поговорить только с Цицероном, что много общался с Матерью в своё время, но вот именно с ним, как ни странно, и не хотелось.
Несмотря на схожесть взглядов, рыжий шут раздражал некроманта до дрожи.

[indent] У них и Чёрная Рука будто позаимствована у инвалида-бедняка из Виндхельма - только Слышащая и вернувшийся из числа мёртвых Уведомитель. Это даже не смешно.

[indent] Тяжело вздохнув ещё раз, Люсьен скользнул взглядом по трупу, которым занимался последние пару часов - ещё одна работа скампу под хвост. Он может наложить чары стазиса на останки, но какой от них толк, если в его комнаты регулярно вламываются все, кому не лень, а он понятия не имеет, когда вернется после того, как в очередной раз отправится подчищать за вверенными ему убийцами?

[indent] Все почти как раньше. Почти.

***
[indent] Снег сыпет, тучи тянутся всё ниже и ниже. Люсьен может посревноваться с ними в мрачности, хотя в этом нет особой необходимости - знает же, что выиграет с хорошим отрывом.
Дорога заканчивает петлять, и после одного из поворотов он наконец отпускает Тенегрива охотиться, погладив напоследок по длинному, гладкому черному носу - заставлять его дожидаться в общих конюшнях было почти что кощунством, а объясняться потом с конюхом за неожиданно откусанные пальцы не хотелось совершенно.

[indent] Город погружен в снег и тоску, как и двести лет тому назад. Лашанс ориентируется в улицах слабо, все-таки многое изменилось за двести с лишним лет, когда он был здесь последний раз, но это хоть что-то.
Карман греет записка контракта, который недоумки так и не смогли выполнить.

[indent] Исправлять чужие ошибки было его обязанностью. Заботится об убийцах в убежище было выбито у него на костях черепа, и Лашанс старался до последнего своего вздоха, Ситис свидетель.
Но как же его бесила чужая глупость!
К тому же, нынешние убийцы не шли ни в какое сравнение с теми, что подчинялись ему в Чейдинхоле, но…
Он был обязан.

[indent] Немного послонявшись по улицам, надвинув не слишком глубоко на лицо меховой капюшон зимнего плаща, чтобы примелькаться горожанам, он заходит в первую попавшуюся таверну, чтобы согреть руки и послушать местные сплетни - это тоже никогда не было лишним.

[indent] Заказывает горячий травяной отвар, занимает одно из свободных мест под не самым освящаемым столиком, скидывая с плеч плащ да скользя по местным лицам равнодушным, но цепким, внимательным взглядом.

Альбедо не любил посещать бары: как и любые людные места, они быстро утомляли его, а если они ещё и были закрытыми, с накопленным густым запахом человеческих тел и глоток, витающим под крышей, то они автоматически сдвигались всё ниже и ниже по шкале его предпочтения. Более того, он мог употреблять алкоголь, но не мог опьянеть: его создательница пыталась создать не просто искусственную жизнь, но усовершенствованную. Ей было мало играть в богов, она хотела улучшить их работу — и ей это удалось.

Альбедо, проведя время в городе вина и песен, даже не жалел, что не может опьянеть. Алкоголь отуплял чувства и медленно, но верно убивал мозг. С первыми у него и так была проблема, а вторым он не был готов пожертвовать даже ради развития и поддержания таких хлопотных социальных связей. Он никогда не считал себя полноценной частью Мондштадта, и было бессмысленно надеяться, что он когда-то ей станет. До тех пор, пока Город Свободы давал ему всё необходимое, Альбедо отплачивал ему тем же и даже большим.

Тем не менее, сейчас алхимик смотрел на лицо человека напротив, опустив протянутую ладонь без какой-либо видимой и невидимой неловкости, и целую долгую секунду испытывал сожаление, что считал посещение баров глупой тратой драгоценного времени. Альбедо был внимательным и ничто не принимал, как должное. Он ставил под сомнение всё, чему не имел рационального объяснения: это был его главный принцип действий и жизни как учёного, алхимика, капитана следственной группы, наконец.

Он уже видел такую форму зрачка, относительно недавно и на женском лице, однако он ни с чем не перепутает её. Метка такой же формы украшала его шею, которой он рассеянно коснулся, прежде чем сдвинуть ладонь к подбородку, задумчиво обхватывая свой локоть другой рукой. Альбедо был уверен, что никто не заметил этого очевидного (для него) признака принадлежности к павшей безбожной нации: люди в Мондштадте были на удивление слепы, даже когда были трезвыми. Никто не задавал вопросов, никто не задерживался взглядом на неестественном зрачке капитана кавалерии или ярко-желтой звезде на шее главного алхимика.

Но Альбедо это дало некоторую надежду. Если Кэйя выжил и даже жил в Городе Свободы так спокойно, всю жизнь, если алхимик правильно помнил, значит, и его наставница могла выжить одна. Значит, у них ещё был шанс встретиться.

Всё это пронеслось в голове гомункула за то время, что хмельной капитан напротив приглашал его остаться. Альбедо чуть прищурился: ему будет очень интересно пообщаться с Кэйей, но позже. Капитан никуда не денется, и алхимик сможет получше подготовиться к разговору с ним. Сейчас неизвестный вор стоял выше на приоритетной лестнице, чем оказавшийся из Каэнри’ах коллега.

— Вот как? Что ж, рад за Вас, — всё так же спокойно и ровно произнёс гомункул, не улыбаясь более, но лишь потому, что он был задумчив. — Спасибо за щедрое приглашение, но, боюсь, мне придётся отказаться. Есть кое-что, что я ещё должен проверить. Не смею больше прерывать Ваш отдых, сэр Кэйя. Надеюсь, в следующий раз Вы позволите мне угостить Вас.

Альбедо всё же улыбнулся, и склонил вежливо голову, разворачиваясь и выходя из бара, направляясь к главным воротам и пересекая мост, но затем остановился. Осмотревшись, алхимик стянул перчатку, коснулся своего Глаза Бога и закрыл глаза, концентрируясь. Искать обычные улики было уже бесполезно: прошло слишком много времени. Следовательно, он обязан был попытаться найти хотя бы какие-то невидимые обычному человеку следы самозванца. Если на нём или на вещах, которые он нёс, были хотя бы отголоски элементальной энергии, Альбедо увидел бы их.

Элементальное зрение, доступное ему, по общему мнению, как и всякому аллогену, на деле было выведено матерью. Она не рассчитывала на то, что её творение будет иметь амбиции достаточно сильные, чтобы быть признанным богами, уничтожившими её родину и большинство «детей», поэтому наделила его талантом, который имела сама. Дарование ему таланта манипуляции Гео было злой иронией, но всё же только послужило усилению его зрения.

Алхимик открыл глаза, держа ладонь на неярко светящемся Глазе Бога, позволяя глазам секунду-другую привыкнуть к ярким и не очень цветам, которыми внезапно окрасилась ночь. Дендро от растений и остатков разрушенной телеги неподалёку, следы Анемо от шевелящего его волосы ветерка, догорающее Пиро — кто-то здесь сражался, и ещё сотни следов, мазков, точек и линий, оставленных живыми существами. Альбедо терпеливо осмотрел всё, что показалось ему хотя бы отдалённо интересным, покружил по местности, не отнимая руку от Глаза Бога, но в конце концов наткнулся лишь на то, что посчитал отголосками собственной искусственной энергии.

Крайдепринц разочарованно вздохнул, хмурясь и ненадолго закрывая глаза, возвращаясь после к обычному зрению, и наконец оглянулся. Бесплодные поиски привели его к развилке дороги за Спрингвейлом: прямо лежало ущелье, ведущее к винокурне, а к югу - обход, огибающий опасное место и поднимающийся так же к «Рассвету». Дальше дороги сливались и прерывались у озера рядом с виноградниками, откуда по побережью можно добраться до Ущелья Спящего Дракона и начать восхождение на Драконий Хребет. Слишком много территории. Даже если по невероятному совпадению обстоятельств и удачи самозванец ушёл на гору, найти его там ночью будет невозможно. Не говоря уже о том, что настолько очевидно подставляться алхимик пока не собирался.

Альбедо покачал головой, вздыхая, и поправил почти пустую сумку на плече. Нужно вернуться в Монд, принять душ, что-то поесть, переодеться в чистое, наконец. Вора он уже давно упустил и достаточно повеселил невольную компанию, бегая кругами, как курица без головы, сжимая Глаз на шее. Придется сказать Джин, чтобы достала ему копии поручений, соврать, что потерял их в бою с хиличурлами.

Но Бездна его побери, он не любил свидетелей своих ошибок.

— Вы заблудились, сэр Кэйя? — пассивно-саркастично заметил Альбедо, складывая руки на груди. Крио Глаз Бога был таким ослепляюще-белым пятном на картине, нарисованной гомункулу Элементальным зрением, что он должен был быть слепым, чтобы не заметить. Хотя обычным глазом каэнрийца было не заметно, и двигался он на удивление бесшумно, в этом ему не откажешь.

Возвращение в Мондштадт вызывало сильные воспоминания. В прошлый раз Дотторе вызвал немало проблем жителям города свободы. Его планы и методы были отлично замаскированы под дипломатическую миссию, которые в пух и прах уничтожил полуночный герой. Эта неудача стоила Дотторе гордости. Его совсем ещё зелёный клон вернулся к хозяину с неподобающими результатами, после чего был отправлен в утиль. Доктор довольно редко прощал неудачи, а особенно его клонам, что совсем недавно вышли из-под его гениальных рук.
Дотторе был слишком целеустремленным и амбициозным, чтобы бросать что-то на пол пути, в особенности если это касалось его исследований. Ещё много лет назад, в академии Сумеру, многие профессора хвалили его за тягу к знаниям, хотя их отношение к нему резко менялось, когда они видели мёртвые истерзанные тела на лабораторных столах. Иногда Дотторе посещали мысли о том, есть ли способ получить их знания хирургическим путём.

На этот раз его возвращение на вотчину анемо архонта не было частью дипломатической миссии или чего-то подобного. Сам город его не интересовал, как и пьяные бедняки, слоняющиеся по улицам в любое время суток. Дотторе вообще не доехал до города, не посетил шикарный особняк в центре города, зарезервированный для факуи казалось бы на целую вечность. Его главным интересом была заснеженная вершина, на которой исследовательские экспедиции отправлялись уже довольно давно.  Невероятная сила уснула там на многие столетия и ждала, когда её снова разбудят. Дотторе хотелось бы стать тем самым первооткрывателем, опередив дилетантов из Монда. Кровь древнего дракона? Дайте две.

Пьерро явно не ожидал, что на этот раз учёный отправится в экспедицию самостоятельно. Он так давно скрывался за своими клонами, что уже наверное забыл где выход из лаборатории, однако интерес Дотторе был настолько велик, что он больше не медлил. Любимые пейзажи Снежной были прекрасны, но путь его вел далеко на восток, в другой ледяной край. Изначально его послали расследовать гибель нескольких отрядов, что разместились на склонах горы. Они многие месяцы следили за местными алхимиками и искателями приключений, но несколько недель назад отчеты прекратились и это очень заинтересовало предвестников. Чтобы решить эту проблему без лишнего шума было решено отправить кого-то из руководства. Дотторе раздумывал не долго и уже на следующее утро мчался в сторону драконьего хребта.

Гора встретила его, как и многих путников, - недружелюбно. Он только сильнее зарылся в свою светлую шубу, прячась от колючей метели. Он привык к леденящему холоду лабораторий, но сильный ветер и снег, застилающий глаза, немного раздражал, хоть лицо и было скрыто птичьей маской. Мёрвый лагерь не вызывал никакого интереса. Шатёр, разбитый прямо на снегу можно было использовать как временное пристанище, а тела Дотторе поручил подготовить к транспортировке. Околевшие трупы даже не разложились из-за низкой температуры. Зрелище было действительно отвратительным, но ему повезло с тем, что материал остался чист и нетронут. Он ещё не знал, что может показать вскрытие, но уже был в отличном расположении духа от возможности использовать эти тела в своих личных экспериментах. Пьерро запрещал ему использовать рекрутов в его тёмных делишках, но сейчас ситуация отлично располагала к этому.
Однако сбор материала был не основной целью Дотторе. Из отчетов исследовательских отрядов он знал, что на горе есть лагерь, где господствует талантливый алхимик, не боящийся ни морозов, ни местных монстров. И именно его знания доктор желал заполучить, ведь явно он тут не изучением цветков-сахарков занимается.

Лагерь был пуст, а алхимический верстак недавно остыл. Дотторе пробежался взглядом по свиткам и книгам, стоящих тут, но не нашел ничего интересного. Было бы глупо надеяться, что важные записи будут где-то на поверхности. На самом деле доктору хотелось пообщаться с самим алхимиком, расспросить его о драконьей крови и секрете этой горы, ведь вряд ли он был причастен к смерти его людей.

    — Доброго вечера! Чудесные у вас картины.
Долгое ожидание заканчивается вечером, когда в лагере появляется совсем юный молодой человек. Дотторе не привык судить по внешности, поэтому сразу принял незнакомца за алхимика. Он явно не ожидал увидеть здесь кого-то, особенно не местного, но выглядел совсем не враждебно.

На скромный взгляд коммандера Такера, для друзей и близких - просто Трипа, второй близкий к скоропостижной безвременной кончине опыт меньше, чем за три недели, - это как-то чересчур. Будь его воля, он бы как-то всё-таки воздержался или хотя бы взял перерыв побольше, чтобы было время передохнуть (с ударением на "у"), да и компанию, возможно, выбрал бы иную - не потому что был против общества Малкольма Рида, совсем нет. Просто хотел бы уберечь лейтенанта от повторного стресса и перспективы возможной гибели. То есть, в таком случае лучше вообще без компании, конечно. Но да кто бы дал ему выбор.

Мысли Трипа - именно мысли, а не автопилот тренированного тела, включившийся посреди захлестнувшей его было простой человеческой паники и позволивший не только выплыть самому, но и вытащить брыкающегося Малкольма из воды живым и вроде бы сравнительно невредимым - начинают формулироваться в предложения только сейчас, когда Трип уже лежит, тяжёло дыша и уткнувшись лбом в песок, на берегу, и опасность утонуть больше не грозит им - по крайней мере, пока.

Трип позволяет этим дурацким мыслям, про торг со вселенной о графике несчастных случаев, течь, потому что от других его мутит не меньше, чем от воды, которой он успел наглотаться, - он ведь успел подумать, что потерял Малкольма, когда выбрался из шаттла и не увидел его на поверхности; потерял на этот раз навсегда. В воде, непроглядно мутной из-за падения на дно водоёма целого космического шаттла, разглядеть хоть что-либо дальше собственной руки оказалось невозможным; песок забивался в глаза. Трип чуть не умер от облегчения, когда на третий нырок под воду нащупал под руками знакомую ткань униформы Энтерпрайз.

Он скашивает глаза сейчас, чтобы посмотреть на лейтентанта рядом - тот, когда они выбрались на сушу, вместо того, чтобы тоже рухнуть без сил, попытался как можно скорее вырваться из рук Трипа и отползти прочь. "Конечно, у него-то силы, небось, остались!" - думает Трип устало, но незло и с какой-то даже теплотой. - "Ему не пришлось вытаскивать на себе одного лягающегося упрямца."

Но чем дольше Трип наблюдает за Ридом, тем меньше ему нравится его судорожная активность. Сквозь обманчиво спасительную пелену усталости острым всплеском прорывается волнение за лейтенанта. Может ли быть, что он пострадал в ходе аварии больше, чем Трип (опрометчиво) предположил?

- Эй, ты в порядке? - окликает Трип. Не получая ответа сразу, приподнимается на песке, садясь. У Рида - никаких видимых повреждений, никаких тревожных кровавых пятен на и так вымокшей до нитки униформе, но - частое-частое дыхание и остекленевший взгляд человека в панике. Что-то не так. Трип подползает ближе к тому, кого в голове уже привык называть другом, и осторожно, но крепко берёт его за плечо. - Малкольм. Мы выбрались. Мы живы. Всё хорошо.

Шаттл на дне водоёма, никакой связи с Энтерпрайз и второй близкий к скоропостижной безвременной кончине опыт меньше, чем за три недели. Да, всё просто зашибись!

Алеша — правда теперь к нему обращаются Алексей или просто Лёха, не в ходу в Яви привычная форма имени оказалась — чувствует себя так, будто выиграл в лотерею. Попович носит дорогущие бренды, меняет тачки чаще, чем о них успевают написать жёлтые издания, и не отказывает себе вообще ни в чем. Самый младший в триаде и самый общительный, именно он отвечает за социальные коммуникации. Его лицо обычно светится во всех статьях, где пишут о заслугах фонда, на интервью он чувствует себя как рыба в воде. В запрещенной соцсети у него больше ляма подписчиков, Алеша то и дело мелькает в списках самых завидных холостяков России и не собирается с этим статусом прощаться. Он — завсегдатай всех более-менее звездных тусовок. А как иначе в нынешнее время? Хочешь продвигать бизнес — умей быть медийным. Илья очень правильно определил ему его место, Попович ни разу на это не жаловался. В теневом же секторе их семейного предприятия Попович отвечает за эскорт. Кому еще, как не ему, девчонок привлекать, которые за легкими деньгами охотятся, радости жизни им показывать. Справляется в целом успешно, осечек почти не бывает, да только умалчивает он перед барышнями с кукольной внешностью об обратной стороне медали. А потом все уже, поздно становится. Он чувствует наконец-то ту власть, которой ему не хватало раньше, статус, влияние. Быть мальчиком на побегушках ему больше не хочется, это в прошлом все. Алеша как будто родился заново и, черт возьми, в этот раз точно с золотой ложкой во рту.

— ... и я летела, и это было так высоко... и так... великолепно, – с придыханием вещает Злата, не в силах даже слов подобрать, чтобы описать то, что она чувствовала давно когда-то. Она обмахивает лицо ладонью, улыбается так широко, что улыбки этой хватило бы на весь мир, а может даже и на всю Москву, а на глазах блестят слезы. Реально слезы. Она так счастлива, и все вокруг кажется таким прекрасным, что она не выдерживает. Не могущие облечься в слова эмоции каплями сползают по веснушчатым щекам. Ей так хорошо, вот прямо здесь и сейчас. Голова ее покоится на чьем-то до безумия удобном плече, а пальцы левой руки методично перебирают чьи-то еще невероятно тактильно-приятные пряди волос. Злату просто распирает от этого всего. Может быть потому, что жизнь ее течет так, как она мечтала всегда. Но скорее всего виною тому маленькие цветные таблетки, которые полчаса назад путешествовали с одного языка на другой. Они все семья здесь, кажется, и каждому хочется делиться друг с другом этим бесконечным всепоглощающим счастьем. Плевать, что две трети присутствующих здесь ей не знакомы даже, они все равно все связаны, как-то духовно, что ли. МДМА всегда были ее любимым развлечением.

Телефон с десятком пропущенных и парой десятков непрослушанных голосовых валяется в сумке, возможно не в Златиной, но ей так все равно. Ее целует кто-то, она целует кого-то. Сплетения тел, языков, запахов заставляют ее чувствовать себя невероятно живой. Какое дело ей до тех, кто пытается связаться с нею через бездушный гаджет, когда все тепло – оно здесь вот. Она возможно мечтала бы о Питере так, как мечтает добрая часть окружающих ее. С его невообразимой архитектурой, душевными коммуналками и трехметровыми потолками. С его дождем, влагой и ветрами, пронизывающими даже кости насквозь. С его безудержными тусовками, пьяными и веселыми лицами, отсутствием любых запретов в голове и не в голове. Мечтала бы, если бы не успела там пожить. Там, и много где еще. Ее впечатлений о разных местах хватило бы на несколько суток рассказов, но зачем оно все, если каждый раз она начинает с чистого листа. Новый город, новая история, новые люди, новое все. Неизменным остается лишь имя, ее имя, к которому она так прикипела. Злата думает, что оно у нее было всегда, она просто не знала раньше, как не знала раньше еще много всего о себе и об этом большом необъятном мире. Ее имя и Ваня, который всегда просто Ваня, и больше она его никаким помнить не желает. Он переходит с нею от страницы к странице, от главы к главе, но все, что было до, остается там. К тому же, если бы не он, где бы была она сейчас. Уж точно не здесь, не среди этих прекрасных людей. Где бы был он, если бы не она – это вообще отдельная тема. Он не любит ее обсуждать, Злата – любит.

С тех пор, как у нее появились ноги, она уходила от него сотни раз, и столько же возвращалась обратно, жалея. Ей нравится думать, что без нее он пропадет, ведь наверняка пропадет. Она его ангел-хранитель, и пусть крылья ее теперь эфемерны, этого достаточно для того, чтобы сберечь его. Для себя или для чего-то большего – это неважно. Важно, чтобы он просто был, и она об этом знала. Сейчас она знает, хоть и не думает о нем за последние сутки ни разу, и это дает ей силы побыть собой, побыть для себя, ведь слишком долго она была для него.

Злата проходит на кухню чьей-то большой квартиры, продираясь через завесу дыма. Наливает себе шампанского в кружку с чайными разводами, берет со стола яблоко – не молодильное, а пластиково-безвкусное из ближайшей Пятерочки, она их ненавидит, но ничего не может с собой поделать – обтирает его о юбку длиною по самое не балуй («Злат, а че вообще не без?» – закатил бы глаза сейчас Ваня), кусает. В эту минуту оно – самое вкусное в ее жизни. Все нервы, все струны ее души оголены на максимум. Ей не больно, ей безумно приятно. В тысячи раз сильнее ее ощущения, разве может быть такое на трезвую? Злата не любит быть трезвой. Допивает залпом, огрызок бросает в мусорное ведро, возвращается. Садится на чьи-то колени бесстыдно, потому что стыд – это социальный конструкт, а конструкты – единственное, что ей претит в социальности этой. Если бы у слова «социальный» в словаре была иллюстрация, ею точно стала бы Златина фотка.

Из чужих объятий ее грубо выдергивают сильные руки. Еще не обернувшись она чувствует на себе хмурый взгляд. Оборачивается таки, тянет губы в счастливой улыбке.

— Вааааань, а ты чего здесь? – не строит из себя дурочку, действительно не понимает, как он сюда затесался. Ему не нравится, как она растягивает слова, но она над собою не властна. Ни над языком своим, ни над действиями, ни над мыслями даже. Она полностью отдалась эйфории и возвращаться из этого состояния абсолютно не хочется. Руки ее обвивают его шею. Она как будто бы даже рада, наверное, видеть его. Она вообще всему сейчас рада. Жесткая ткань рубашки приятно царапает хожу, Злата вдыхает судорожно, прижимается к груди его на секунду, и делает шаг назад. Обухом по голове приходит понимание: он ее сейчас заберет.

— Не пойду никуда, – бурчит, забивается в угол дивана, обхватывая колени руками. Так по-детски. Детства у нее никогда не было, поэтому расхлебывать сейчас приходится обоим. Инфантильные, не способные стать друг для друга ни матерью, ни отцом.

[indent] Азула играет свою роль как по учебнику: смотрит пронзительным взглядом на того военачальника, которому дали слово, вежливо держит свои мнения о предложениях при себе, спрашивает разрешения у отца и брата перед критикой и не дергает ни единым мускулом в ответ на притворно-жалостливые выражения лиц.
[indent] Ей не надо уметь читать мысли, чтобы понять неширокий спектр эмоций этих стариков. Время Ее Высочества закончилось. Наследный принц занял свое законное место и теперь вторая дочь Хозяина может надеяться только на удачный брак. Какая досада для такой девушки, ведь она окончательно захватила Царство земли. Теперь ее ждет материнство и управление особняком, в котором поселят ее мужа, управителя вотчиной, министра, военачальника, далекого родственника, занявшего позицию при дворе другой страны.
[indent] От этого ей сводит скулы. Азула знает участь принцесс, но вместе с тем она знает свои таланты. Она носит при себе наточенные до болезненной остроты кинжалы, горит холодным белым огнем и режет словом сильнее, чем солдат любым оружием. В течение всей своей жизни она послушно выполняла приказы отца без каких-либо задержек, без причины на то, чтобы получить его неудовольствие. Она — сильный маг, хороший стратег, мастер манипуляций и знаток дворцовых игр. Такую не выбросят как кость первому попавшемуся политическому псу.
[indent] Но все-таки. Все-таки…
[indent] Эти взгляды скребут ее идеально отполированную броню, оставляя на ней следы от кошачьих когтей. Скребут ее кожу, на которой выступают мелкие капли крови. Заставляют зудеть пальцы от знакомого жара, что копится изнутри. Сводят мышцы лица маслом из сумок медиков, растертое перед тем, как сшит края глубокой раны.
[indent] Азулу хотят списать со счетов. Азуле собираются отказать в ее влиянии. Азулу готовятся задвинуть на второй план. И если она не хочет сжечь заживо на медленном огне каждого, кто строит такие планы, то она соврет в первую очередь самой себе.
[indent] В отличие от своего брата — его версии из далекого прошлого — она умеет держать себя в руках. Она играет свою роль по учебнику и выходит из зала совещаний спокойным шагом, словно ее пламя не рвется наружу. Азула не имеет права его выпустить, как и не имеет права на слабость, а потому лишь ждет того, когда настанет то самое время. Или когда она хотя бы доберется до своей спальни, чтобы изорвать черновики писем и приказов.
[indent] Азула не обращает внимания на торопящихся слух и ходящих в сборах придворных, пока не замечает знакомую фигуру у колонны. Зуко вышел из зала еще до нее, однако дойти до четырех безопасных — относительно — стен все равно не успел. Она хочет этому удивиться, но не находит в себе на это сил: пусть он и старший, но держать себя в руках, как полагается более взрослому, никогда не умел. Большой недостаток для будущего Хозяина Огня и большая помощь для тех, кто хочет использовать его в своих целях. Поэтому Азула не собирается жаловаться такому подарку.
[indent] - Переполняют эмоции от первого собрания? - спрашивает она. Ее тон выдает лишь часть той стали, которая обычно режет собеседников. Такой Азула бережет для Тай Ли, Мэй и тех, кого надо убедить в своей безобидности.
[indent] Теперь еще и для малыша Зузу. До чего же она докатилась?
[indent] - Не стоит их показывать здесь. Дворец небогат на тех, кто уважает чужую приватность. Идем. Ну же!
[indent] Их комнаты находятся в одном крыле. Отец решил, что его дети должны иметь близкие отношения. Отец ожидает, что каждый будет держать другого под контролем. Отец всего лишь чтит традиции, по которым дети королевских кровей всегда живут именно в этих комнатах, пока они не станут лордами и женами вельмож. Азула не думает о причинах: это никак не изменит ни их разрушенные связи, ни ее планы.
[indent] Она не оглядывается и не ждет реакции от Зуко. Он пойдет за ней хотя бы потому, что хочет знать ее коварный и жуткий замысел, которого не существует. У двери своих покоев Азула останавливается, открывая дверь и демонстративно отходя в сторону, чтобы пропустить драгоценного наследница внутрь и уже потом зайти самой. Хлопок за спиной в обставленной комнате звучит глухо.
[indent] - Садись, Зузу, не стой столбом. Я не кусаюсь, как ты уже успел убедиться. Даже напротив.
[indent] Она сама бесцеремонно падает на одно из кресел и перекидывает ногу на ногу. Пыльный сапог ложится на вышитую золотом ткань надутого пуфа.
[indent] - Ты хорошо проявил себя на собрании. Даже принес неплохие предложения. Отец будет доволен. Однако ты выглядишь так, словно хочешь сжечь весь дворец к чертям. В чем дело?

панталоне знает — ему нужно чувствовать себя нормально, ему необходимо чувствовать себя почти что особенным перед тем, как он закрывает и открывает глаза. панталоне знает — здесь, сейчас, он едва ли не единственный предвестник без глаза бога, без порчи. он не отмечен богами, которые словно бы издеваются над ним — говорят, что он не достиг того, чего достигли многие другие и у богача сжимаются пальцы в кулаки — до боли, до крови под ногтями, когда они впиваются в собственные ладони сильнее.

панталоне хочет быть если не особенным, то иметь силу. сейчас все, на что он может полагаться — что его не убьют в подворотне; что у него есть навыки боя; что он слишком важная фигура, ведь он управляет деньгами, но он устает от этого. и когда он приходит к дотторе — он не говорит больше о том, что ему что-то нужно. когда он приходит к дотторе — они трахаются, они спят вместе, они говорят обо всем, кроме глаза бога или порчи.

но панталоне думает — если я сделаю больше, я обязательно его получу; но все выходит совсем не так и он зажмуривает глаза, потому что ничего в жизни не идет так, как хотелось бы только тебе. и он это знает — знает, как пахнет бедность, как пахнут стоки и какого это — быть без денег там, где деньги ценятся больше всего. но именно сейчас он понимает слишком четко — он добился многого, но, видимо, недостаточно. и, кажется, так думает не только он.

когда панталоне открывает глаза — перед ним нет больше высокого потолка и удобной постели, перед ним только люди в масках, которых он никогда раньше не видел. лица без улыбок, которые не говорят с ним, которые ничего ему не объясняют и не собираются — он дергает руками, но они оказываются прикованными. ему никто ничего не говорит и он лишь краем уха слышит разговоры о том, что царица, видимо, не слишком уж сильно его жалует, раз дала такой приказ. и внутри все замирает. ему хочется вырваться, хочется спросить какого черта, но он остается обездвижен.

а потом мир вращается и он понимает — то, к чему он оказывается прикован, укладывают в горизонтальную поверхность и ему что-то колят. что? он не знает, но тело бросает в жар. не такой, какой он испытывает с дотторе — совершенно другой. нездоровый. и сердце начинает кровь качать слишком быстро для того, чтобы это было правдой; а потом он чувствует боль. ни с чем не сравнимую боль, от которой выламывает позвоночник, от которой, кажется, он может сломать себе несколько костей и ему в рот запихивают что-то — видимо, чтобы не откусил свой язык, а потом

панталоне впервые позволяет себе кричать, ощущая как что-то холодное сжимает его сердце и желудок; панталоне кричит, потому что только так он может держать себя в сознании. панталоне кричит и ничего не видит перед собой — ни людей, что двигаются как тени, ни того, что они шевелят губами. кажется, они почти что все на одно лицо, но ему все равно. панталоне просто позволяет себе упасть во мрак.

а потом это становится почти рутиной — его приводят в сознание, проверяют жив он или нет, и снова все по новой. кровь, боль, слезы, пот. его волосы давно сбились и теперь прилипают ко всему. его тело исколото иголками, челюсть сводит от того, как сильно он вцепляется в эту чертову штуку между зубов и все, что панталоне слышит:

— неудача. пробуем еще раз.

и, кажется, только на границе перед тем, как потерять сознание окончательно, он видит знакомую фигуру дотторе.

[indent] Азула играет свою роль как по учебнику: смотрит пронзительным взглядом на того военачальника, которому дали слово, вежливо держит свои мнения о предложениях при себе, спрашивает разрешения у отца и брата перед критикой и не дергает ни единым мускулом в ответ на притворно-жалостливые выражения лиц.
[indent] Ей не надо уметь читать мысли, чтобы понять неширокий спектр эмоций этих стариков. Время Ее Высочества закончилось. Наследный принц занял свое законное место и теперь вторая дочь Хозяина может надеяться только на удачный брак. Какая досада для такой девушки, ведь она окончательно захватила Царство земли. Теперь ее ждет материнство и управление особняком, в котором поселят ее мужа, управителя вотчиной, министра, военачальника, далекого родственника, занявшего позицию при дворе другой страны.
[indent] От этого ей сводит скулы. Азула знает участь принцесс, но вместе с тем она знает свои таланты. Она носит при себе наточенные до болезненной остроты кинжалы, горит холодным белым огнем и режет словом сильнее, чем солдат любым оружием. В течение всей своей жизни она послушно выполняла приказы отца без каких-либо задержек, без причины на то, чтобы получить его неудовольствие. Она — сильный маг, хороший стратег, мастер манипуляций и знаток дворцовых игр. Такую не выбросят как кость первому попавшемуся политическому псу.
[indent] Но все-таки. Все-таки…
[indent] Эти взгляды скребут ее идеально отполированную броню, оставляя на ней следы от кошачьих когтей. Скребут ее кожу, на которой выступают мелкие капли крови. Заставляют зудеть пальцы от знакомого жара, что копится изнутри. Сводят мышцы лица маслом из сумок медиков, растертое перед тем, как сшит края глубокой раны.
[indent] Азулу хотят списать со счетов. Азуле собираются отказать в ее влиянии. Азулу готовятся задвинуть на второй план. И если она не хочет сжечь заживо на медленном огне каждого, кто строит такие планы, то она соврет в первую очередь самой себе.
[indent] В отличие от своего брата — его версии из далекого прошлого — она умеет держать себя в руках. Она играет свою роль по учебнику и выходит из зала совещаний спокойным шагом, словно ее пламя не рвется наружу. Азула не имеет права его выпустить, как и не имеет права на слабость, а потому лишь ждет того, когда настанет то самое время. Или когда она хотя бы доберется до своей спальни, чтобы изорвать черновики писем и приказов.
[indent] Азула не обращает внимания на торопящихся слух и ходящих в сборах придворных, пока не замечает знакомую фигуру у колонны. Зуко вышел из зала еще до нее, однако дойти до четырех безопасных — относительно — стен все равно не успел. Она хочет этому удивиться, но не находит в себе на это сил: пусть он и старший, но держать себя в руках, как полагается более взрослому, никогда не умел. Большой недостаток для будущего Хозяина Огня и большая помощь для тех, кто хочет использовать его в своих целях. Поэтому Азула не собирается жаловаться такому подарку.
[indent] - Переполняют эмоции от первого собрания? - спрашивает она. Ее тон выдает лишь часть той стали, которая обычно режет собеседников. Такой Азула бережет для Тай Ли, Мэй и тех, кого надо убедить в своей безобидности.
[indent] Теперь еще и для малыша Зузу. До чего же она докатилась?
[indent] - Не стоит их показывать здесь. Дворец небогат на тех, кто уважает чужую приватность. Идем. Ну же!
[indent] Их комнаты находятся в одном крыле. Отец решил, что его дети должны иметь близкие отношения. Отец ожидает, что каждый будет держать другого под контролем. Отец всего лишь чтит традиции, по которым дети королевских кровей всегда живут именно в этих комнатах, пока они не станут лордами и женами вельмож. Азула не думает о причинах: это никак не изменит ни их разрушенные связи, ни ее планы.
[indent] Она не оглядывается и не ждет реакции от Зуко. Он пойдет за ней хотя бы потому, что хочет знать ее коварный и жуткий замысел, которого не существует. У двери своих покоев Азула останавливается, открывая дверь и демонстративно отходя в сторону, чтобы пропустить драгоценного наследница внутрь и уже потом зайти самой. Хлопок за спиной в обставленной комнате звучит глухо.
[indent] - Садись, Зузу, не стой столбом. Я не кусаюсь, как ты уже успел убедиться. Даже напротив.
[indent] Она сама бесцеремонно падает на одно из кресел и перекидывает ногу на ногу. Пыльный сапог ложится на вышитую золотом ткань надутого пуфа.
[indent] - Ты хорошо проявил себя на собрании. Даже принес неплохие предложения. Отец будет доволен. Однако ты выглядишь так, словно хочешь сжечь весь дворец к чертям. В чем дело?

агония. именно так он мог бы описать то, что с ним творилось тогда — он чувствовал, как все тело сковывала боль, которой не было конца и края. он чувствовал, как ему хотелось сбежать оттуда — почти позорно, если считать то, что он теперь предвестник. он тот, кто должен нести глас архонта, кто должен был делать ровно то, что ему приказали — быть собачкой, руководить деньгами, сверять сметы и никогда не рыпаться.

но жизнь жестока, а снежная не терпит слез — панталоне запоминает это сразу же, как оказывается в ней. запоминает морозы, которые щеки кусают и не видит больше того теплого, почти что обжигающего солнца ли юэ, которое целовало его, когда он подставлял лицо. в снежной свои законы — кровавые, жестокие, и в них панталоне растворяется. так же, как и в безумии дотторе, с которым у него всего лишь секс и ничего более, но. он думает о том, а сколько можно было бы себе врать? то, что было между ними только дурак не увидит. не заметит связи эмоциональной, не заметит то, как у обоих клинит крышу, если тянутся к тому, что принадлежит им.

вот только панталоне давно запомнил — с детства уяснил — в этом мире ничего тебе не принадлежит. и знает это он настолько хорошо, что иногда становится больно.

ему снятся кошмары — он не уверен, что это не по настоящему. он ни в чем не уверен — здесь, в этом месте, совершенно меняется линия времени и когда он закрывает глаза, лишь мгновение не испытывая боль, он слышит чужой голос. он что-то кричит на таких знакомых нотках, что панталоне не хочется терять эту связь. но он ее теряет — его сознание уползает туда, где он был маленьким, где он шнырял по ли юэ, городу богачей, и пытался выжить. здесь он тоже это пытается сделать, но даже когда он спрашивал у этих людей — почему именно я? — ему даже не отвечали. они не могли.

а потом панталоне ощутил, как его сознание начало раскалываться. боль начала притупляться, агония начала казаться лишь щекоткой, а сам он едва слышно смеялся. смеялся, потому что он не чувствовал больше ничего, но лишь то мгновение, пока кто-то внутри не переключал механизмы. и снова боль — затапливающая, утягивающая с собой на самое дно.

панталоне чувствует дотторе совершенно на другом уровне — никому не понятному, но все же. и он открывает глаза — заплаканные, ничего не видящие, — и смотрит на того, кто теперь будет его мучителем.

— это все... твоих рук... дело?, — и он знает: вряд ли. но голос его хриплый, срывающийся на кашель с кровью, которую он сплевывает — не хочет в это верить. он смотрит в потолок, пока его не переворачивают обратно и тело его обвисает под гравитацией — он буквально чувствует, как суставы выходят с собственной орбиты и ему, если честно, снова больно. но к этому — привыкаешь. гораздо быстрее, нежели к тому, что твое тело внутри кажется сломанным; к ощущению, что органы поменялись местами; к ощущению практически загробного холода.

и тело, исколотое, подвергшееся пыткам соединения с порчей — ничего уже не может. и он кажется себе сломанным, роняет голову на грудь и лишь едва заметно дышит — грудь поднимается и опускается, губы обескровленные едва заметно шевелятся и панталоне впервые шепчет:

— пожалуйста, не нужно больше. лучше просто убей.

и это слабость, которую позволяет себе он, но не то расколотое внутри, что шепчет ему ты не сдашься. но панталоне уже проиграл.

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.
Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -
- Доктор? Тут ничего нет...
Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.
- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.
Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...
Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.
- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.
- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.
- Я не оставлю тебя одну!
- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.
Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.
И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.
- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

тут пост

То же самое, что  и выше писал х)

     мне бы стать сигаретой // и развеяться п е п л о м по ветру

[indent] томаса откидывает как шарнирную марионетку, но тут же возвращает обратно - волной адреналиновой толпы (он их воплями пропитывается и сам). возвращает назад, туда, где вовсе нет места этим людям, туда, где кости хрустят, что битое стекло под ногами, туда, где том азартом краткий миг по-настоящему живет, а не существует, в свой (или нет) звёздный час. каждый нейрон его – дрожащий от предвкушения оголённый крик. персональная квинтэссенция, чтобы чувствовать себя живым, проста: дерись каждый раз как в последний, не на жизнь, а на смерть, дерись, пока ещё дышишь, - и это куда лучше самого дорогого кайфа и самого длительного оргазма. это его одержимость. горячечная страсть, с которой точно не будет ремиссии.

[indent] бруно – воистину бешеный; прошлое в виде службы в боевых точках даёт знать о себе. там ему и вышибли напрочь все мозги. поговаривают, по ночам его мучает птср, но том же не сучка бруно, чтобы это проверять, как и верить каждой дешёвой сплетне, впрочем, в то, что в башке этого ублюдка хоть когда-то была доля разумности - ему верится ещё меньше. что бы там ни говорили о его сопернике, том-то тоже не лыком шит и на голову отпилен, они равны, и ему хватает сноровки и дикости решений. не хватает только внимания, потому что пару очень неудачных ударов он пропускает, не хорошо так, тело после «спасибо» не скажет. пока собственный левый усиленно заливает влажным багрянцем, в узких щёлках глаз напротив искрами плещется живая ненависть. том в ответ на неё гогочет, как припадочный, и отправляет наконец зарвавшуюся псину в нокаут. вымотанный им настолько, что едва не падает сверху, следом за ним.

[indent] бутч кричит так, что ушные перепонки трещат на грани фола - «томми бой, мы сорвали куш», - будто бы могло быть иначе, тому начхать, тому кажется, что его провернули через мясорубку и торопливо слепили наново. ему хочется принять горизонтальное положение. не дышать вовсе. чтобы каждый вздох перестал отдавать в рёбрах раскаленной сталью. в глазах пляшут угольно-смазанные точки. бруно – ни черта не малый, как уверял зрителей конферансье, в нём добрых фунтов триста чистого веса и сила удара схожа с прихлопнувшей его наковальней, что прошлась по оси со всех сторон.

             том склабится на зрителей.
             и как раненый зверь спешит скрыться во тьме, вытираясь наспех ладонями, на деле размазывая только разбитое. малюет алой струной слюны по молочному. вид у него после боев всегда устрашающий, может, хоть так в подворотнях будут скорее сваливать от него подальше на все четыре стороны. впрочем, у этого «кота» раньше вместо когтей в карманах всегда водилась парочка стилетов, о чем знал каждый, кому не повезло перейти дорогу тому.
             том в подсобке ребра заматывает наспех, настолько некрепко, что полная фикция и бесполезность действия - на поверхности. стреляет у каких-то нариков иглу, брезгливо её обрабатывая, чтобы залатать порванное ухо - зашивает наживую - от натянутой толстовки тут же тянется спиртовой флёр. серый худи его как вторая шерсть – с впитавшимися пóтом, кровью и где-то на альвеолах - его тёзкой по фамилии форд. алгоритм отлажен и методичен. скоро от томаса не останется ничего. он равнодушно проводит языком по зубам, один дальний шатается, тут же его выкашливает. пиздец. вся его работа для того, чтобы эти же зеленые со стариком би франклином просирать на свое здоровье, впрочем, ни черта, ведь латать себя в лечебнице – последнее в списке его насущных дел. том сворачивает тугую пачку в карман, бросая напоследок бутчу, что он сегодня пас и чтобы веселились без него. он знает, что старый друг разочарован. но всё веселье тома сейчас – петля спокойствия.

             в этом весь он - делать вид, что всё зашибенно, пока кулем идёшь на дно. даже если приземление окажется жёстким, том всё равно упадет на ноги.

             эти самые ноги снова ведут его домой.
             кусками.

             из-за того, что легавые любят устраивать облавы, приходится постоянно менять локации, и сегодняшняя оказалась не самой близкой.             
             дома лампочка в коридоре противно мигает дважды, она в своём цикле выгорания, том его уже перешагнул, но начинает думать, что это у него периодически меркнет перед глазами. сходу налетевший на него (откуда он только взялся? караулил поворот ключа? в своей норке чересчур одиноко для шумного парнишки?) джерри что-то от него требует. том слышит лишь волны фонового шума. том набирает воздух в лёгкие - всё, чего ему сейчас хочется - выйти на сраные окраины и в голос заорать, но вот: четыре стены, потолок, всё тот же джерри. и орать сил совсем не хватает, выдыхает со свистом, так ничего и не сказав. тело ещё на адреналине и жаждет азарта, но том так заебался, кажется, бруно вышиб из него всю дурную душонку. от доебок мелкого только тошно вдвойне.

             дома полнейший срач. но это не страшно. страшно то, что дом таковым быть перестал с появлением там одного паренька. ещё страшнее то, что самообман тома шит белыми нитями, и всё ровно наоборот. страшно то, что вверх дном перевернуты его л-и-ч-н-ы-е вещи. но том держится.
             не сказав ни слова, проходит мимо. курс ровный. на лице не дрогнет ни один мускул. бойкот полный. он будет его игнорировать. он полностью спокоен и в душевном равновесии с самим собой и вселенной. да, точно, глубоко вздохнув, том будет игнорировать джерри сегодня по полной программе, никакого внимания к его персоне, лишних взглядов и слов, ничего. он закинется чем-нибудь горячим, что отдаленно напоминает свежую еду, - стейком, хочется мяса, желательно с кровью,- и закроется в своей спальне, наглухо захлопнув дверь. очень жаль, что рот его соседа не захлопывается так же. просто пройдет мимо. наберется терпения и…
[indent]  [indent] [failed]
[indent] [indent] [indent]  [indent]    красные огоньки загораются в томовых глазах...
             и тут же гаснут, словно заряд потерян. нет. пофиг. вообще. джерри что-то пищит или ему показалось? полый вакуум, возможно, он благосклонно кивнет, сделав вид, будто слушает. возможно, снова вздохнет, слишком глубоко, чтоб теперь зайтись в кашле, что сплошь из хрипов, и это ещё хуже; том по инерции цепляется слепо за стену в мерзкий цветочек. вестибулярка махнула ручкой и вышла в окно. и он бы, с удовольствием, шагнул следом. но всё ещё лелеет надежду найти в холодильнике что-то съестное, кроме пустоты. желательно слизать соль с ран и опрокинуть текилу. желательно вперемешку с кровавой мэри, и желательно, чтобы кровавой она была не от его слюней. но, смутно кажется, последние запасы алкоголя надолго не задержались в предыдущую его попойку, и порожние полки встречают радушно.

[indent] откашлявшись, том замирает как восковой, определенно забывая моргать, задумчиво и в упор смотрит в лицо джерри, словно впервые, словно собрался сожрать именно его, целиком, смотрит, но не видит. оттолкнуть бы с дороги. притянуть ближе, чтобы ошалел и свалил сам. верное - молча обойти полукругом по дуге. том ни черта не видит, мыльные круги, ни черта, кроме того, что у мальчишки зрачки огромные – том бы удивился, но его спектр эмоций поразительно вырван с корнем - ты опять под кайфом что ли, мышонок? ничего нового. в их эндшпиле будут три точки. и чье-то надгробие.

[indent] том устало плюхается (рушится, морщась от боли) на продавленный диван. прикрывая глаза, будто джерри - лучшая колыбельная. плевать. может же быть и ему всё равно? может же безразличие кусаться за пятки, облизываясь хищно?

Ты больше мне не звонишь. Не приглашаешь на, уже ставшие нашей маленькой традицией, ужины в китайском квартале. Не предлагаешь подвезти по утрам, после ночей в твоеймоей квартире. Не оставляешь на моем столе кофе в белоснежном бумажном стаканчике с лаконичной подписью "Ким". Казалось бы, можно обойтись и без кофе, ждущего перед работой, или на худой конец пойти налить его самой, разве для этого когда-либо нужны были другие люди? Оказалось, нужны, ведь кофе уже будет совсем не тот, не согретый твоими руками, и поездка на работу станет совсем не такой уютной и веселой, а освободившиеся вечера будет предательски нечем заполнить. Я ведь раньше и не понимала совсем, как много места ты занимал в моей жизни, как много значил для той Ким, которой я была. Теперь, рабочими буднями, украдкой ловя твой сосредоточенный на бумагах взгляд, мне от чего-то становилось так пусто, неуютно, душа все рвалась вернуться назад домой, а дома больше не было. Ведь люди не могут быть домами. Наверное. Все, кроме тебя.

Мне с трудом удается заснуть в три ночи. Вереница бесконечных мыслей, словно рой мелькающих звезд в угольно-черной материи вселенной, окутывает меня даже тогда, когда я закрываю глаза. Воспоминания из прошлого, заботы настоящего и опасения будущего яркими картинками мелькают в голове, прежде чем тихо остановиться и погрузиться в темноту, где, всего на несколько часов сна, нет ничего. Только тишина.
Из глубокого сна вырывает звонок. Непривычный, резкий, бьющий по ушам. В ночном полумраке я нащупываю смартфон и, щурясь от яркого света, нехотя открываю глаза.

Рузек.

И без того короткий, до невозможности, сон снимает как рукой, а сердце уходит в пятки. Ты вряд ли звонишь в четвертом часу утра чтобы поговорить, особенно, когда за последние несколько недель не проронил в мой адрес ни слова. Я чувствую, я знаю, что что-то случилось, и сразу же жму зеленую кнопку ответа, но вместо привычного "Привет, дорогая", меня встречает только слабое прерывистое "Ким... Ким...". И выстрелы на фоне. Сердце пропускает несколько ударов. Я в панике задаю тебе миллион вопросов - где ты, все ли с тобой в порядке, но ты уже не слышишь, и твой теряющийся голос сменяется частыми гудками.

- Знаешь, ты ведь можешь этого не делать, - в твоих глазах читается неподдельное беспокойство, пока ты наблюдаешь за тем, как я, в какой-то жуткой мини юбке, готовлюсь пойти под прикрытие, слегка размазывая ярко алую помаду на губах и, как советовала Надя, туша огонек в глазах. Прилежно стараюсь сойти за дешевую шлюху, ведь так нужно для дела.
Я знаю, что ты против, но сказать поперек ничего не можешь - с нашего первого поцелуя прошла всего неделя. Неделя с того вечера, когда мы решили сделать вид, что ничего не было. Жаль только, сложно притворяться, что тебе все равно, когда на самом деле беспокоишься о ком-то гораздо сильнее, чем следовало бы, да?
- Им нужно что-то масштабное и ты, как никто другой, знаешь, что это правда. Просто... - мы стоим в этом дверном проеме, друг напротив друга, совсем близко, и я, набравшись храбрости, заглядываю тебе в глаза, - Прикрой меня, ладно?
Тебе кажется, что к этому заданию я отношусь слишком серьезно. По-настоящему переживаешь, что со мной может что-то случиться, но понимаешь, что выслужиться перед Войтом для меня куда важнее, чем просто постараться вернуться с задания целой и невредимой, поэтому тебе ничего не остается, кроме как кивнуть в молчаливом согласии:
- Прикрою.
Именно в этот момент ты решаешь, что если не можешь остановить меня, то хотя бы будешь рядом, только чтобы всего через несколько часов найти меня в ванной избитой в первый раз.

Сразу же после твоего звонка я начинаю судоржно собираться, параллельно набирая сержанта Войта. Трубку он поднимает не сразу, но едва мне удается до него дозвониться, он тут же понимает о чем именно я говорю и приказывает собрать весь отдел. Уже в участке, стараясь сохранять холодный рассудок, я выверенно рапортую все, о чем знаю: звонок от тебя поступил в 03:48, никакой информации о твоем местонахождении мне получить не удалось, но по голосу было слышно, что ты можешь быть ранен. Кевин забирает мой телефон, чтобы попытаться отследить звонок, верит, что ты еще можешь позвонить, но Войту это, похоже, не нужно - он прекрасно знает где ты находишься и что с тобой происходит, но от чего-то тянет время. В такие моменты мысленно мне хочется кричать от безысходности - все все знают, но никто не пытается ничего сделать чтобы тебе помочь. Когда сержант наконец отдает приказ, патрульные, скорая помощь, саперы и весь отдел расследований собирается у старых складов с контейнерами на набережной реки Мичиган. Территорию вокруг склада оцепляют, всюду слышатся сирены полицейских машин и карет скорой помощи, но снова все чего-то ждут.

Сообщение о заложенной на складе бомбе. Саперы должны прочистить территорию, прежде чем на нее пустят кого-то из полицейских. Таков чертов протокол, который почему-то нельзя обойти, зная, что где-то там, среди заброшенных контейнеров, прямо сейчас за свою жизнь сражается их товарищ.

- И что, мы собираемся стоять и ждать пока Адама там убьют?! - цепляясь за последнюю ниточку надежды, я перевожу взгляд с Войта на Этуотера и Холстеда, - Кевин? Джей?

Я понимаю, что Войт вряд ли разрешит мне войти на территорию одной, особенно после сообщений о бомбе, но до последнего надеюсь, что Кевин и Джей будут на моей стороне, но вместо слов поддержки получаю в ответ лишь короткое "прости, Ким, но так будет правильнее" и неловкие переглядывания Холстеда с Этуотером. Все такие смелые, когда нужно спасать безымянных жертв, нарушают правила направо и налево, но едва в беде оказывается офицер, как все почему-то вспоминают о протоколах.

- Поверить не могу, - в шоке я пячусь назад, не найдя что ответить.

- Берджесс, это приказ. Мы ждем пока саперы проверят местность и только потом идем за Рузеком. Ты слышишь меня? - Войт делает несколько шагов мне на встречу. Он старается сделать как можно больший упор на слове "приказ". Еще чуть-чуть и он бы добавил: Бержесс, одумайся, стой здесь и жди. Но я не могу ждать. Не тогда, когда речь о тебе, а счет идет на минуты.

- Но там Адам! Наш Адам! - я вскидываю руки, - Адам, который никогда не бросал тебя, Кевин. Адам, который до последнего делал все, чтобы найти тебя, Джей, когда ты пропал. Адам, который беспрекословно исполняет все ваши поручения, сержант. И вы хотите чтобы мы ждали до тех пор, пока не станет слишком поздно и со склада не вынесут его тело?!

- Берджесс, оставайся с патрульными снаружи и не вздумай идти внутрь.

Я быстрым шагом удаляюсь от группы и уже даже не слышу ни сержанта Войта, пытающегося меня вразумить, ни Кевина и Джея, кричащих мне что-то в спину. Все, что меня сейчас волнует - это успеть найти тебя, и плевать кто что скажет.

- Ким! Ким, ты в порядке? - шесть лет спустя ты врываешься в номер того злополучного мотеля, опоздав всего на две минуты, и застаешь меня в ванной. Снова. Снова окровавленной, избитой, как в тот день, когда ты обещал прикрыть меня, но в этот раз находящейся на четвертом месяце беременности твоим ребенком.
- Я не знаю, я не знаю, я не знаю, - от резкой боли внизу живота я сжимаюсь в комок, теряя способность говорить. Ссадины на руках, голове и лице, алыми кровавыми пятнами расплывающиеся по моей влажной коже, будто перестают существовать в тот момент, когда я понимаю, что прямо сейчас теряю нашего с тобой ребенка. Меня разрывает от боли, досады, обиды, но на короткое мгновение, всего на секунду, ловя твой блуждающий беспокойный взгляд, я нахожу в себе силы не сдаться и жадно схватиться за твои плечи как соломинку, которая может меня спасти, - Пожалуйста, помоги мне.
И ты делаешь то, что делал уже много раз - поднимаешь меня на руки и уносишь к карете скорой помощи. Всю дорогу в больницу ты держишь меня за руку, тихо повторяя: - Все будет хорошо, дорогая, все будет хорошо.
А я тебе верю, ведь ты всегда сдерживал обещания.

Я заряжаю пистолет и вхожу на территорию старого грязного склада. Вокруг густой полумрак, разбавленный лишь редкими позвякивающими фонарями, что освещают незначительную часть территории. Где-то вдали слышны шаги саперов с рациями и одинокие глухие выстрелы. Несколько осторожных шагов вперед, затем еще столько же вправо - пространства между рядами больше напоминают темный лабиринт, но я продолжаю идти, прислушиваясь к каждому малейшему шороху, в надежде, что смогу найти тебя до того, как станет слишком поздно. Еще несколько метров и миллиметрах от меня пролетает пуля, едва задевая правое плечо. Я делаю несколько выстрелов, пока тот, кто стрелял в меня, не замолкает не то оказавшись раненным, не то убежав, но теперь они знают, что ты больше не один.

Продолжая медленно перешагивать камни и мелкие палки, чтобы не создавать лишний шум, я прижимаюсь спиной к одному из стеллажей и слышу едва уловимый стон. Направив пистолет на источник шума, я осторожно отодвигаю край стеллажа, прежде чем замереть в потрясении - вместо сидящего в засаде наркоторговца передо мной предстаешь раненный ты.

- Адам!

В твоих глазах сначала читается шок, затем какое-то неописуемое облегчение, в то время как все мои страхи однажды найти тебя умирающим, смешанные с всепоглощающей радостью от того, мне удалось тебя найти, в одно мгновенье становятся явью.

- Тише, тише, это я, - я пробираюсь за стеллаж к тебе и, слегка дрожащей от переполняющих эмоций и тревоги, рукой касаюсь твоей, - Я здесь и никуда не уйду.

Мой взгляд ловит следы огнестрельных ран у тебя на грусти и бедре - густая алая кровь, уже начинающая сворачиваться, все еще сочится сквозь одежду. Повсюду капли крови, которой покрываются мои ладони, едва я касаюсь твоей майки и брюк. Нужно остановить кровотечение, пока ты не потерял еще больше крови, иначе я просто не смогу тебя отсюда вытащить, так что я стягиваю с себя белоснежный джемпер, оставшись в одной тонкой светлой майке, и, слегка порвав на лоскуты, перетягиваю им твою ногу, а оставшимся кусочком, что почти сразу становится багровым, накрываю рану на груди.

- Мы выберемся отсюда, слышишь? Я не позволю тебе потерять сознание до того, как ты пригласишь меня на ужин, - я пытаюсь неловко шутить, взваливая тебя на целое плечо и помогая принять сидячее положение, - Отлично, ты хорошо справляешься. Сможешь идти, оперевшись на меня?