Последняя пара ночей превратилась в клубок смазанных воспоминаний и непонятных, противных снов, которые хотелось забыть. Но чем чаще Гермиона их старалась стереть из памяти, тем ярче видела каждую подробность.
Вот она шла босиком по пустому холодному коридору Хогвартса. В руках обязательно – сломанная волшебная палочка, и даже самые простые заклинания – "люмус" и подобные – напрочь игнорировали магию. Её словно кто-то ждал за поворотом, тихонько взывал к ней, но чем ближе она приближалась к нему, чем дальше этот кто-то удалялся от неё. В сегодняшнем сне ей удалось подняться в западную башню и снова обнаружить там раненную Пэнси Паркинсон. Только в этот раз в её арсенале не оказалось колдовства, сумки, полной лекарств, а знания в колдомедицине куда-то улетучились. Гермиона просто стояла и смотрела, как кровь вытекала из тела слизеринки, медленно расползалась по каменному полу совятни и дотягивалась до её босых окоченелых ног. От её сдавленного крика проснулись соседки, кинули в неё мягкими бордовыми подушками и что-то сумбурно прошептали, кажется, прося ещё чуточку поспать. Из-за нового сна вспотели ладони и спина, к которой так неприятно прилипла тонкая ночная рубашка. Солнце только-только появлялось на горизонте, поэтому делать было нечего, разве что подняться и отправиться в душевую комнату и попытаться смыть с себя неприятные сновидения. Выпросить какую-нибудь настойку для крепкого сна? Надо попросить у мадам Помфри.. Опустив ноги на мягкий коврик с гербом родного факультета, Гермиона потерла свои бледные щеки и проследила за тем, как солнце уже пересекло горизонт. Мадам Помфри.. Стоит ли зайти к Пэнси? Будет ли это правильно?
Плечи немного подрагивали, пока прохладная вода стекала по ним вниз на поясницу и на аккуратные ноги с парой синяков в области бёдер – иногда она сшибала собой острые углы учебных парт. Обычно так рано в душевой комнате студентки не блуждали, выпрашивая соседок поторопиться, поэтому Гермиона позволила себе дольше находиться под струёй воды, меняя температуру и продолжая вздрагивать, когда лед становился пламенем. – Может, я стала чересчур впечатлительной... – За почти шесть лет жутких приключений с её лучшим другом ей удавалось сохранять себя в настоящем, не ломаться из-за каких-либо трудностей и всегда быстро реагировать в сложных ситуациях. Ей порой нравилось анализировать свои действия после всех ужасных событий, думая над тем, что бы и где бы стоило сделать иначе для спасения своих друзей и тех, кто был рядом. Гермиона надеялась однажды стать тем, на кого можно было положиться в любую минуту. Пока что, стоя обнаженной в душевой, она чувствовала себя недостаточно натасканной в важных знаниях или умениях. Кажется, этот вечер кто-то точно проведет в библиотеке.
Завтрак оказался пресным и невкусным – на самом деле, домовые эльфы как всегда прекрасно справились со своими обязанностям, но при плохом настроении и некой внезапной растерянности Гермиона всегда теряла аппетит, не чувствовала вкус еды и даже забывала пить воду. Рядом Гарри опасливо смотрел по сторонам, надеясь увидеть профессора Дамблдора. Вчера вечером в гостиной Гриффиндора она слушала, как Рон убеждал венценосного друга в том, что профессор очень сильно занят и, конечно, не может нарочно бегать от своего любимого ученика. Кажется, Уизли действительно верил в то, что говорил, а вот его друзья молча и скептически смотрели в ответ и сомневались в каждой его гипотезе. Когда Гермиона потянулась за тыквенным соком, кто-то громко рассмеялся за столом Слизерина. Обернувшись, ей захотелось сверкнуть недовольно взглядом, но она споткнулась о взволнованное лицо Драко Малфоя. – Малфой выглядит больным и напуганным. – Она нахмурилась и быстро отвернулась обратно, краем глаза заметив, как на неё резко посмотрел Теодор Нотт, близкий друг белобрысой напасти. Отмахнувшись от мыслей про нездоровый вид Малфоя и этот странный взгляд Нотта, Гермиона отодвинула от себя полную еды тарелку и встала из-за стола. В этот момент к ним присоединились близнецы Уизли, поэтому недовольный ответ Рона на то ли замечание Гермионы, то ли на то, что она куда-то собралась, утонул в рассказах старших о каких-то новых изобретенных кислых конфетах, от которых лицо покрывалось вонючими желтыми цветами. Ну и гадость.
В первой половине дня учебное расписание оказалось настолько сложным, что даже лучшая ученица курса усомнилась в адекватности того, кто его составлял. Стоя около фонтанчика с водой, Гермиона наклонилась сделать пару глотков и заметила, как слизеринские мантии проследовали за угол. На самом деле ещё с самого утра ей хотелось наведаться в больничное крыло, чтобы узнать, как чувствует себя Паркинсон – может, ей что-нибудь было нужно? Или мадам Помфри хотела что-то уточнить у Грейнджер? Конечно, если б в этом и, правда, была необходимость, то желания Пэнси утолили бы её друзья, а вопросы врачевательницы задали бы напрямую Гермионе, вызвав её к себе. Кажется, Гермиона просто волновалась за сокурсницу. Увидеть её в кровавой луже, бездыханную и совершенно одну – это до сих пор не укладывалось у неё в голове. Почему и зачем? Неужели, в Слизерине творилась какая-то чертовщина? И Малфой утром выглядел очень странно. Страннее обычного. Вернее, там всегда всё было не в порядке, как ей казалось, но лишать себя из-за этого жизни? И было ли это умышленно? Вдруг на неё кто-то напал? Хотя, Пэнси отрицала последнее и настаивала на том, что неудачно поэкспериментировала с заклинанием. Гермиона отказывалась верить в эту версию. Поэтому после травологии всё-таки отправилась в больничное крыло, чем крайне удивила Гарри – от него не удалось скрыть истинную причину быстрого шага лучшей подруги. Но мистер Поттер не стал её останавливать, как, впрочем, и провожать.
Мадам Помфри, как всегда в безупречном накрахмаленном переднике и с покрасневшим крючковатым носом, не пустила Гермиону к больной, добавив, что она сейчас отдыхала. Покрутив немного свои испачканные чернилами пальцы, Грейнджер кивнула на откровенную, но, видимо, спасительную ложь и достала из сумки пакетик со сладким печеньем не из запасов старших Уизли, конечно. – Передайте это, пожалуйста, Пэнси. Чаще всего.. сладкое неплохо так..помогает отдыхать. – По крайней мере обычные люди часто прибегали к разного рода вкусностям, чтобы поднять себе настроение после тяжелого дня. Хотя, наверное, в случае с Паркинсон стоило принести бутылку чего-нибудь горячительного и шоколадные конфеты с горькой вишневой начинкой. Уставившись на пустую картину в школьной коридоре – на ней точно должен был красоваться пастух – она задумалась над тем, откуда у неё такое стереотипное мнение о Пэнси и что в противовес этому Паркинсон думала о ней?
Послеобеденное время превратилось в одну сплошную беседу об огромной необходимости устроить какую-нибудь секретную вылазку за сливочным пивом, огневиски и маленькими разноцветными конфетами со смешным названием и совершенно несмешным эффектом. Всем резко понадобилось отдохнуть, "выйти за грани разумного", подышать свежим воздухом и слегка остынуть – студенты на себе всячески ощущали взволнованность преподавателей, надвигающуюся опасность и каждодневное усугубления ситуации в магическом мире.
До самого вечера Гермиона просидела в многолюдной, но тихой гостиной факультета, пытаясь успокоить разволновавшегося Гарри, и убедить Рона не отпускать так громко грязные штуки в сторону слизеринцев. Да, конечно, их родители могли поддерживать сторону Темного Лорда, но не все же змеиные придерживались того же мнения. Или все?
Всерьёз задавшись этим вопросом и снова вернувшись к мыслям о Пэнси, мисс Гренйджер отправилась в единственное спокойное и понятное для неё место в Хогвартсе – школьную библиотеку. Внутри пахло старым пергаментом, разлитыми чернилами и черничными пастилками из "Сладкого королевства". В животе у волшебницы заурчало, потому что за ужином ей так и не удалось нормально поесть. В сумке, на удивление, не оказалось ничего из съестного (кажется, тот пакетик с печеньем был последним), хотя она всегда пополняла запасы "на всякий случай". И не только еды. Внутри её личного царства было много лекарств, книжек, различных мелких приборов, удобной одежды и бинтов. Грейнджер готовилась к чему-то тяжелому, но пока отказывалась признаваться – к чему именно. Поэтому ей и удалось пару дней назад спасти Паркинсон: в её небольшой школьной сумке нашлась настойка бадьяна.
На голодный желудок были написаны два сочинения по защите от темных искусств и маленький очерк по трансфигурации. Гермиона не заметила, как приземлилась на старый учебник по нумерологии, в котором искала ответ на вопрос одной из заданных задачек. Безусловно, чтение и бурчание в животе составляли не лучшую компанию, но Грейнджер всячески игнорировала позывы отправиться на кухню к домашним эльфам и попросить у них что-нибудь вкусное и питательное. Например, малиновый кекс или лимонный пудинг. Или.. Мысли о еде почему-то ударились об очередное воспоминание о луже крови в совятне.  Она уже прилично задремала, когда послышался чей-то знакомый голос. Резко открыв глаза и оглядевшись по сторонам, гриффиндорка зачем-то поправила свои волосы и сонно прищурилась, глядя на слизеринца. У него была красивая, слегка пугающая улыбка и непослушные кудри. А ещё она вдруг обрадовалась, что рядом оказался он, а не кто-то с её факультета. – Привет. – Резко захлопнув огромную книгу, Гермиона тихонько чихнула от пыли, что небольшим клубком поднялась аккурат рядом с её носом. – Оу... Прости. – Снова осмотревшись, видимо, в поисках льда, чтобы потушить её смущение, Гермиона вернулась к сокурснику и нарочито непринужденно начала разговор. – Книга вполне себе сносная, если ты ищешь ответы на вопросы школьной программы. – Встав со стула, она обхватила руками потускневший тяжелый учебник и понесла его обратно на место. – Но, честно говоря, – Тео молчал, но ей захотелось продолжить, – я бы советовала обратить внимание на Руфуса Скримжета. Вот у него про нумерологию написано лучше, хоть и сложнее. – Водрузив фолиант на его полку, Гермиона снова чихнула, прикрыв рот, и стала отряхивать свою покрывшуюся пылью мантию. Один из желто-бордовых гольфов съехал наполовину вниз, но поправлять его она не решилась. – Думаю, тебе несложно будет освоить труды Скримжета. – Сейчас ей следовало бы приподнять несуществующие очки и деловито кивнуть. Да, мисс Грейнджер знала "очень умного Нотта из Слизерина", а не "друга Пэнси Паркинсон", которому она передала слизеринку той ночью. И осознание того, что она в этом вот так просто призналась, заставило её ещё больше покраснеть и сделать вид, что ничего особенного не произошло. Поэтому она вернулась к своему месту, всё ещё слегка в пыли от старых книг, и принялась собирать школьную сумку. Библиотека скоро закрывалась. Повсюду вот-вот должны были погаснуть свечи. И всё бы ничего, но её живот снова напомнил ей о том, что стоило бы внушительно перекусить. Вот если бы она не сбежала из гриффиндорской гостиной, то могла бы сейчас быть на межфакультетском нервном сабантуе и уплетать какие-нибудь соленые галеты с сырным соусом. Подняв смущенный и голодный взгляд на Нотта, Гермиона положила ладонь поверх мантии, словно пыталась скрыть предателя под одеждой, и чуть улыбнулась. – С ужином сегодня как-то не вышло. – И зачем она ему это сказала? Потом об этом обязательно подумает.

Это была плохая идея.
Это была плохая идея - я знал это еще когда она только пришла ко мне в голову, еще когда я предложил [вынудил, заставил] это Мастеру. Не как раньше - "давай путешествовать вместе, мы столько всего могли бы сделать вместе", я, может, не перестал быть идиотом, но по крайней мере перестал надеяться хоть на что-то хорошее во всем, что касалось его. Теперь Мастер был скорее пленником, хотя условия изначально преподносились как взаимовыгодные. Теперь - ни шагу в сторону, никаких долгих выходов на поверхность, не прикасаться к консоли, не приставать к Яз с попытками вывернуть ее мышление наизнанку. Мастер как смертельно опасная змея [всегда был], и моя бы воля, я бы заперла его к одной из дальних комнат, вот только тогда не выйдет нормально исследовать Сайбириум, засевший в его мозгу, и ТАРДИС такое тоже не сильно нравится. Старушка в бешенстве на меня за принятое решение - я чувствую это по едва слышному гулу везде, где ступает его нога, и я отлично ее понимаю. Он сам, от макушки до пят, от первой инкарнации и до последней - сплошь живой памятник моим ошибкам и моему никому не нужному милосердию. ТАРДИС слишком хорошо помнит все, что он с ней творил, и я не могу винить ее в нелюбви. Мастер сейчас весь ей окружен.
Но сложнее всего сейчас, конечно, приходится Яз - и по-хорошему, мне вывести бы ее из этого уравнения, вернуть домой, потому что сейчас не время для приключений, и гнетущая атмосфера недоверия, заполнившая коридоры, не отражается на ней хорошо. Но в этом ведь и проблема. Ее дома больше нет [как и моего, а был ли он вообще, а знала ли я его?], и выходить за пределы ТАРДИС ей нельзя. Парадокс сдерживается только внутри ее стен, еще лучше - в центре вортекса, где мы и держимся уже какое-то время, возвращаемся туда раз за разом как на постоянное место стоянки. Время от времени я путешествую в разные эпохи, пытаясь распутать этот безумный клубок изменений самостоятельно, без участия Мастера, и ничего не выходит. Он нужен мне, и это чувство тоски, отчаяния и ненависти худшее, что я когда-либо чувствовал.
Из того, что я вообще помню.

Монастырский колокол настигает меня на полпути к комнате Яз - прошибает неверием, верой, уверенностью. Лампы мигают, будто не уверены, стоит ли переходить в режим тревоги, вся ТАРДИС, кажется, содрогается. Это очень плохо, это хуже, чем я мог бы себе представить; я срываюсь с места, сворачиваю в сторону консольной, едва не впечатавшись в стену, бегу со всех ног. Что-то происходит, что-то очень, очень плохое, я не знаю, как Мастер умудрился подобраться к ней через все уровни защиты, ах да, он же гений, мы же всегда играли на равных, что бы ни происходило. При всем этом, при всех исходных данных, при моем знании, что рано или поздно это случится, нападение на ТАРДИС все равно застает меня почему-то врасплох - неужели надеялась, что он всерьез решит принять помощь? - я влетаю в комнату и вижу его, под консолью, с закатанными рукавами, лезет руками в... в...
ТАРДИС воет от боли, от напряжения, это слишком жестоко, неправильно, ужасно. Колокол бьет так сильно, что это похоже на биение единственного, но гигантского, сердца. Медлить больше нельзя.
И я не медлю: Мастер так погружен в свое дело, во всех смыслах, что вообще не слышит реальность. И она возвращается к нему ударом молотка для консоли по затылку.

— Как насчет большого попкорна? — с метровой растяжки загадочно улыбался фиолетовый заяц в шляпе фокусника — маскот ярмарки, — в стиле комикса рекламирующий все акции. Например, большой сырный попкорн и по цене среднего. Дик указал на него взглядом и подмигнул. — Это будет осырительный вечер.

Ну? Ну, ты понял шутку, понял?

Но Дэмиен оставался Дэмиеном.

Целый день им пришлось изображать из себя обычную семью: заниматься обычными делами, ходить в обычные места, куда бы старший брат повел младшего. Был только один нюанс — «обычные» места в представлении Дэмиена. Нет, мы не пойдем на картинг («ты точно кого-нибудь собьешь!»), и в дуэльный фехтовальный клуб («нет, ни за что, Дэмиен») и на мастер-класс индийской кухни («просто нет!», воспоминания о том, как он один раз поддался и вдохнул карри, а потом ещё три часа чихал, были ещё свежи).

В итоге, после часового мозгового штурма, победил (один взрослый голос с кредиткой и тачкой против одного голоса Дэмиена Уэйна) музей естественной истории, в который, к глубокому разочарованию проигравшей стороны, они все равно поехали на метро. Чем был недоволен Дэмиен, Дик понимал очень — в двенадцать он был бы счастлив от такой поездки.

Они классно потусили; аудиогид был так себе, но исправить эту досадную оплошность получилось легко — Дик взял эту важную роль на себя. Вот тебе десять занимательных фактов о стегозаврах, как насчёт фоточки рядом с привезенной из Чикаго экспозицией самого большого сохранившегося скелета тиранозавра, а завершением экскурсии было проецируемое на потолок шоу.

Как он не старался, победить плохое настроение Дэмиена оказалось невозможно. Если Альфред был прав и тот был просто копией Брюса в детстве, Дик ещё сильнее преисполнился уважением к человеку, который смог с ним совладать. Потому что его таланты оказались не так безграничны! Возможно, все пошло не так ещё дома:

— Брюс сказал тебе не брать оружие, — вряд ли существовал хоть один способ, как можно было преподнести эту новость Дэмиену и не расстроить его. А расстроенный Дэмиен немного напоминал демоненка. Пронести катану под худи было сложно, но вот все остальное… — Любое оружие, так что… прости, но мне придётся проверить.

На то, чтобы оставить оружие дома существовало много причин: к моменту, когда они возьмут преступника, он не должен истекать кровью. В истории было слишком много белых пятен; где, как и почему он выбирал своих жертв? Все меньше получалось склоняться к варианту, что выбор был случаен. Готэм — большой город. Будь у кого-то желания, он мог бы провести целый день, присматриваясь к детям из неблагополучных районов.

Итак, день не задался в тот момент, когда у Дэмиена пришлось забрать все метательные ножи. Дик очень надеялся, что ситуация исправится сама собой, когда они придут к аттракционам. Если существовало универсальное средство от всех бед, когда тебе нет тринадцати, то это аттракционы. Но, увы, пока Дэмиен источал только наследственную мрачность Уэйнов.

Может, если бы сюда его повел Брюс… Но преступник ни разу не выбирал в жертвы ребенка с родителя, вряд ли он решил бы и сегодня изменять себе. Одиночки, дети в компании других школьников, дети, оставленные в компании братьев и сестер. Чем бы не руководствовался поехавший, семьи с родителями его не интересовали.

Поэтому попкорн, горки, комната страха, возможно, прицельная стрельба по пластиковым клоунам. У Дика Грейсона тоже было кое-что в арсенале, что он мог противопоставить — неистребимый оптимизм, например.

под читателем будет видно

тут пост

под читателем будет видно

Это уже не оппозиция, а самая натуральная война. Сколько она ещё будет длиться? Месяцы? Годы? Сколько ещё людей должно умереть, чтобы удовлетворить интересы обеих сторон?

   Я знал, что один ничего не смогу сделать, даже если мне этого очень захочется, а теперь вынужден вести подпольную деятельность, чтобы положить конец этой бессмысленной битве, где каждый борется за свою правду. Но её можно закончить только в том случае, если все будут выведены на чистую воду. На любом корабле есть крысы, в любой войне есть предатели. Я больше не могу верить Совету, который ничего не делает для того, чтобы защитить мирное население. Ощущение, как будто это кому-то нужно. Начинаю даже думать о том, что кто-то из них может продавать оружие враждующей стороне. Кто знает, как оно на самом деле.
   
    - Ты уверен, что это хороший план? - спрашивает Нолан, глядя в карту входов и выходов мэрии.

    - Не сказал бы, что мой план надёжен, как швейцарские часы, - усмехаюсь, сворачивая карту и протягивая её соратнику. - Но сегодня Mr. N не будет у себя, это мой шанс проверить его документы. К тому же я работаю там и смогу проникнуть в кабинет незаметно.

    У нас и правда нет другого выхода. Хакер подключается к камерам, чтобы ориентировать меня, если кто-то придёт. Начинаю свой обычный рабочий день со входа в мэрию. Нужно только свистнуть ключ-карту от нужного кабинета, у меня нет того доступа, который нужен. Следом за мной заходит доставщик пиццы. Его, конечно же, сразу останавливает охрана, потому что никто не заказывал пиццу.

    - Простите, но у меня тут указан адрес мэрии - возмущается он. - Держите пиццу, - вручает охраннику, - а теперь расплатитесь со мной.
   
    На шум сбегается несколько человек, один из которых - мистер Эндрюс с нужной мне ключ-картой. Он один из немногих, кто до сих пор не прицепил её на бейдж и носит в кармане. Нолан ставит ему подножку, и он, естественно, падает. В это время парень шарит по его карманам, делая вид, что помогает встать. Ключ-карта у него.

    - Извините, я такой неловкий! Только схожу в уборную, а вы пока найдите мне денежки, хорошо? - отряхивая костюм мистера Эндрюса, предлагает Нолан, направляясь прямо в мою сторону. Я преграждаю ему путь, пока он передаёт мне карту, и за ним уже бежит охранник с криками, что сюда не пускают посторонних. Нолана выставляют за двери, а я спокойно поднимаюсь на 16-й этаж. Пока что всё идёт по плану, вряд ли работник мэрии привлечёт много внимания, если будет бродить по коридорам. Этаж пуст, потому что я пришёл раньше положенного. Камера дала сбой как раз в тот момент, когда двери лифта открылись на нужном мне этаже. Совпадение?

    Тихий сигнал двери кабинета, и вот я уже внутри. Закрыть жалюзи, обойти стол, открыть ящик - делов на 5 минут. Если бы этот болван не закрывал свой ящик на ключ.

    - Чёрт возьми, - выругиваюсь, дёргая тот за ручку, но безрезультатно. Осматриваюсь в поисках чего-то вроде скрепки. Почему я не подготовился к этому? Пока ищу скрепку, перебираю бумаги, что лежат на столе. Только скучные отчёты.

    - Томас, на 16-й этаж едет рыжеволосая сотрудница, - раздаётся по рации, - хорошенькая, кстати. Но будь осторожен.

   - Понял, - отвечаю, продолжая изучать документы. Вряд ли она идёт сюда, но на всякий случай снова провожу ключ-картой, чтобы заблокировать дверь. У обычных сотрудников точно нет доступа к кабинету, а остальным здесь делать нечего. На столе нахожу маленькую записку с номером телефона. Интересно, чей это? На всякий случай сую в карман, как раз в тот момент, когда на двери снова звучит сигнал, и огонёк загорается зелёным.

События происходят после появления в жизни подростков Ногицунэ. Никто ещё не знает, что своей жертвой злой дух выбрал самого уязвимого из всей компании, хотя с виду так и не скажешь, Стайлза. Провалы в памяти, отсутствие восприятия реальности он списывает на последний проведённый друзьями ритуал, приблизивший их к смерти, но на деле всё оказывается не так просто. Каждый в этой войне может сыграть свою роль, но поможет ли это избавиться от злого духа или им придётся научиться существовать с ним?

Раньше он думал, что кошмары - это самое страшное, на что способно бессознательное. Они часто мучили его после смерти матери. Но оказалось, что есть вещь похуже - гипнагогия, или кошмары наяву. После того, как Стайлз, Скотт и Эллисон провели ритуал, во время которого их дыхание замедлилось настолько, что они практически были мертвы, что-то помутилось в разуме парня. Ему снились очень реалистичные сны. Порой он даже не понимал, где сон, а где - реальность, и это действительно пугало. Пугало и то, что болезнь мамы начиналась практически так же: ухудшение памяти, искажение восприятия реальности, нарушения сна. Он помнил, как она бредила наяву, он слышал, как она убеждала своего мужа, отца Стайлза, в том, что её кто-то преследовал. И младший Стилински сейчас чувствовал то же самое. Иногда всё доходило до того, что он просыпался, думая, что проснулся, но на самом деле находился в очередном сне, бродил по нему, словно в реальности, в которой происходил кошмар, снова просыпался, и снова во сне. Парень даже придумал, как ему понимать, в реальности или сне он находится: Стайлз старался посчитать количество пальцев, и если их было больше, чем должно быть, значит, он был во сне. Но это было ещё полдела, ведь он понятия не имел, как ему выбраться из кошмара.
    Сегодня Стилински лёг спать раньше обычного - его вымотала тренировка. Он вообще последнее время очень уставал и был истощён не только физически, но и морально, ведь не так просто бороться с тем, с чем ты просто не можешь бороться. Он никому не рассказывал, что с ним происходит, не хотел расстраивать отца, который и так потерял жену, а теперь мог потерять и сына, не хотел лезть со своими проблемами к Скотту, у которого и так их хватало, он просто ничего не хотел, кроме того, чтобы это всё побыстрее закончилось.
    Но было и ещё одно. Было ощущение, словно он не один у себя в голове. Как будто там есть кто-то ещё, словно какая-то тёмная сторона души пытается выбраться наружу. Может быть, в этом и были причины его потери памяти? Может, эта личность находила выход в какие-то моменты? Пока он этого не понимал, но надеялся, что когда-нибудь ему удастся с этим разобраться.
    Стайлз очень быстро уснул. Эта усталость давала о себе знать.
   Он проснулся. Открыл глаза. Вокруг была какая-то странная тишина. Когда он обвёл глазами помещение, его комнаты не было. Были только сероватые стены и такой же серый потолок.
   Я в больнице? - первая мысль. И она же правильная.
   Он в больнице. Но что он тут делает?
  Зажмуривается. Вновь открывает глаза.
  Ничего не изменилось.
  Тогда резко садиться на кровати и видит на себя больничную одежду.
  - Что за...? - успевает сказать он прежде, чем слышит из коридора какой-то голос, зовущий его по имени. Голос, очень похожий на голос матери.
  Стайлз в недоумении слезает с кровати, и его босые ноги ступают на холодный пол, но он будто не чувствует холода. Парень неуверенно подходит к двери и так же неуверенно её открывает. Выходит в коридор и оглядывается. Он видит спину женщины, которая сильно напоминает ему маму.
   - Мам? - зовёт Стилински её, но она не оборачивается и идёт дальше по коридору. Тогда парень решает идти прямо за ней.

— Как насчет большого попкорна? — с метровой растяжки загадочно улыбался фиолетовый заяц в шляпе фокусника — маскот ярмарки, — в стиле комикса рекламирующий все акции. Например, большой сырный попкорн и по цене среднего. Дик указал на него взглядом и подмигнул. — Это будет осырительный вечер.

Ну? Ну, ты понял шутку, понял?

Но Дэмиен оставался Дэмиеном.

Целый день им пришлось изображать из себя обычную семью: заниматься обычными делами, ходить в обычные места, куда бы старший брат повел младшего. Был только один нюанс — «обычные» места в представлении Дэмиена. Нет, мы не пойдем на картинг («ты точно кого-нибудь собьешь!»), и в дуэльный фехтовальный клуб («нет, ни за что, Дэмиен») и на мастер-класс индийской кухни («просто нет!», воспоминания о том, как он один раз поддался и вдохнул карри, а потом ещё три часа чихал, были ещё свежи).

В итоге, после часового мозгового штурма, победил (один взрослый голос с кредиткой и тачкой против одного голоса Дэмиена Уэйна) музей естественной истории, в который, к глубокому разочарованию проигравшей стороны, они все равно поехали на метро. Чем был недоволен Дэмиен, Дик понимал очень — в двенадцать он был бы счастлив от такой поездки.

Они классно потусили; аудиогид был так себе, но исправить эту досадную оплошность получилось легко — Дик взял эту важную роль на себя. Вот тебе десять занимательных фактов о стегозаврах, как насчёт фоточки рядом с привезенной из Чикаго экспозицией самого большого сохранившегося скелета тиранозавра, а завершением экскурсии было проецируемое на потолок шоу.

Как он не старался, победить плохое настроение Дэмиена оказалось невозможно. Если Альфред был прав и тот был просто копией Брюса в детстве, Дик ещё сильнее преисполнился уважением к человеку, который смог с ним совладать. Потому что его таланты оказались не так безграничны! Возможно, все пошло не так ещё дома:

— Брюс сказал тебе не брать оружие, — вряд ли существовал хоть один способ, как можно было преподнести эту новость Дэмиену и не расстроить его. А расстроенный Дэмиен немного напоминал демоненка. Пронести катану под худи было сложно, но вот все остальное… — Любое оружие, так что… прости, но мне придётся проверить.

На то, чтобы оставить оружие дома существовало много причин: к моменту, когда они возьмут преступника, он не должен истекать кровью. В истории было слишком много белых пятен; где, как и почему он выбирал своих жертв? Все меньше получалось склоняться к варианту, что выбор был случаен. Готэм — большой город. Будь у кого-то желания, он мог бы провести целый день, присматриваясь к детям из неблагополучных районов.

Итак, день не задался в тот момент, когда у Дэмиена пришлось забрать все метательные ножи. Дик очень надеялся, что ситуация исправится сама собой, когда они придут к аттракционам. Если существовало универсальное средство от всех бед, когда тебе нет тринадцати, то это аттракционы. Но, увы, пока Дэмиен источал только наследственную мрачность Уэйнов.

Может, если бы сюда его повел Брюс… Но преступник ни разу не выбирал в жертвы ребенка с родителя, вряд ли он решил бы и сегодня изменять себе. Одиночки, дети в компании других школьников, дети, оставленные в компании братьев и сестер. Чем бы не руководствовался поехавший, семьи с родителями его не интересовали.

Поэтому попкорн, горки, комната страха, возможно, прицельная стрельба по пластиковым клоунам. У Дика Грейсона тоже было кое-что в арсенале, что он мог противопоставить — неистребимый оптимизм, например.

душные посты читать здесь]душные посты читать здесь[/url]

Холодный пол, запах витающей в воздухе застарелой пыли, рассеянный свет из заколоченных окон. Валерка рассматривает свою руку, словно сомневается, его ли это рука, или надеется увидеть собственную кровь, текущую в жилах. На взгляд не изменилось ровным счётом ничего. Так было и в прошлый раз, внешне Валерка Лагунов остался самим собой, зато внутри него всё горело и ворочалось, и с этим ему, мальчишке двенадцати лет, предстояло научиться жить. И сопротивляться этому. Переродившись, он чётко осознал, что прежнего Валеры больше нет, он остался там, в "Буревестнике", погиб в пищеблоке с первой каплей крови, которой поделился с ним Серп. Жажда и постоянная борьба с ней, обострённый слух, обжигающие до волдырей солнечные лучи и внезапно ставший до одури соблазнительным запах человеческой крови. Валерка чувствовал, когда соседка случайно резалась ножом во время готовки, чувствовал даже неудачно сорванный кем-то заусенец. В голове становилось мутно, и рот наполнялся слюной. Первое время приходилось запираться в туалете и до боли кусать руку, чтобы хоть немного прийти в себя. Вспомнить, что он - Валера Лагунов, а не чудовище, каким был Серп Иваныч, каким был стратилат, отдавший свою кровь Серпу. Сейчас же... Всё будто осталось, как прежде. Прошло всего ничего с той минуты, как от его руки погиб тысячелетний вампир. Стратилат, не боящийся креста, солнца и дурной крови. И победил его не кто-нибудь, а он, Валера, пятнадцати лет от роду, из которых вампиром ему довелось быть и того меньше. Его кровь таит в себе такую силу, какую сложно осознать, пока напрямую с ней не столкнёшься. А Валерка не чувствует ровным счётом ничего, лишь солнечный свет больше, похоже, не способен причинить ему вред. И эта неосознанность пугает ещё больше, чем если бы осознание всей собственной силы свалилось на него в один миг. На что он ещё способен? Как далеко он может зайти? Кто ещё из близких ему людей пострадает просто потому, что находится рядом?
Чуть поодаль на старом матрасе лежит Рита. Она умерла прошлой ночью в лихорадке и бреду. Всё время, пока её била предсмертная дрожь, Валерка держал её за руку и считал пульс. Сначала тот отбивал бешеный ритм, потом стал настолько частым, что превратился в нить, а после прервался в одно мгновение, и Рита медленно выдохнула в последний раз. Она побледнела, и её лицо приняло то выражение, какое часто можно увидеть у покойников. Какой-то особый покой. Вечный. С долей скорби о том, что земной путь завершился. Валерка держал Риту за руку до тех пор, пока её тело не остыло совсем, а после отошёл в сторону, сел возле стены и стал ждать. Он знал, что будет дальше. Видел это не в первый раз и понимал, что просто нужно время, но в груди всё равно совсем по-человечески что-то щемило. Может, тому, что ещё осталось в Валерке от человека, казалось, что остывшее тело вряд ли снова поднимется, может, чувство вины, давным-давно засевшее внутри, снова дало о себе знать, а, может, к нему пришло осознание, что впервые за три года Валерка сделал кого-то вампиром. Игорь давал ему свою кровь добровольно, и это помогало сохранить себя, но здесь... Он выпил Риту, и она умерла у него на руках. Да, выбора не было. Вернее, был, между собственными принципами и возможностью спасти не одну жизнь. Жизнь Риты, в какой-то мере, в том числе. Свою собственную ещё. Но в прошлый раз Валерка стал стратилатом ради того, чтобы спасти Анастасийку, и всё же её не уберёг. Спас ли он Риту или снова просто отсрочил её смерть?
То, что она вот-вот придёт в себя, Валера понимает прежде, чем Рита открывает глаза. Он буквально слышит, как вновь начинает биться её сердце, сначала как-то нерешительно, словно спрашивает: "Мне действительно можно?" А потом постепенно выравнивает темп. Валера отвлекается от созерцания собственной руки и переводит взгляд на Риту. Чувствует облегчение - всё же не умерла. Во всяком случае, не окончательно.
Она умерла бы всё равно. Валерка напоминает себе об этом раз за разом, стоит только ощутить чувство вины. Она умерла бы от лейкемии в жутких муках, но в итоге спасла всех. На самом деле, если бы не Рита, Валера сам был бы уже мёртв. Она могла сбежать, когда появилась возможность, но осталась и пришла на помощь именно в тот момент, когда Валерка больше всего в ней нуждался. Отдала свою кровь, чтобы он не испустил дух на той плите, похожей больше на алтарь для жертвоприношений, и, убив Глеба, освободил всех. Пусть мечом был Валерка, но рукой, его занёсшей, оказалась Рита.
Она резко садится. Валера остаётся поодаль, не мешая ей осознавать происходящее, и, встав, приближается только когда Рита зовёт его по имени. Она сжимает пальцы на его локтях, сильнее, чем может сжать простой человек, и Валерка почувствовал бы боль, будь он сам просто человеком. Рита сыпет вопросами. Продолжает беспокоиться о тех, кто был рядом, и это отзывается каким-то тёплым чувством в груди. Таким... необычно простым для последних лет.
- Да, - отвечает Валерка разом на все вопросы, спокойно и мягко. - Всё хорошо. Всё получилось. Игорь, Вероника, доктор, отец Павел, мама с папой и остальные. Все живы. Благодаря тебе.
Он поправляет оберег Риты на её рубашке. Комсомольский значок, до этого принадлежавший Валерке, для многих простая формальность, для них означающий, что Рита больше не сможет выйти из дома без изображения Ленина на фоне красного флага. Он не знает, что дальше. Не знает, что такое быть стратилатом для пиявца. Пиявцы живут не дольше года, и это в том числе своим примером доказал Денис. Валерка не привык быть для кого-то хозяином и не собирается им становиться, но не уверен, что природа однажды не возьмёт своё. Сила воли у Валерки железная, и всё же не бесконечная. Им обоим предстоит научиться жить в новой реальности. Снова учиться и пытаться никому не навредить.
Валера поднимается на ноги и подаёт Рите руку, помогая ей встать. Рука её тёплая, вопреки расхожему мнению, что вампиры холодны, как трупы.
- Я не знаю, - сознаётся он, признавая очевидное. - У нас есть примерно год, чтобы разобраться.
Только с чего начать? Снова тревожить бабу Нюру? Она ведь стала снова человеком при живом стратилате, её опыт может оказаться полезным. Только вот вы последнюю их встречу она не чтобы была рада Валерке. Может, что толковое сможет подсказать отец Павел? Глебу он какое-то время вполне успешно сопротивлялся, несмотря на то, что Глеб не боялся церковных символов. Жаль, Говши больше нет. Она столько лет оставалась живой, пусть и в заточении, хотя стратилатом не была.
- Только одно могу сказать наверняка. - Уже на улице Валерка смотрит на сухие опавшие листья и ловит себя на том, что очень давно в последний раз обращал внимание на что-то подобное. Как ветер шуршит в сухих листьях, как вязнут в тумане полуголые ветви деревьев и теряется в нём протоптанная тропинка, кажущаяся дорогой в другой мир. - Как прежде никогда не будет. Ничего не будет как раньше. - Он переводит взгляд на Риту. Совсем недавно она едва стояла на ногах, мучимая тяжёлой болезнью, сейчас же казалась живее, чем когда-либо. Довольно злая, пожалуй, ирония. - Ты тоже не будешь.
Если мы не найдём способ. Или кто-нибудь меня не убьёт.
Небо над головой чистое и безмятежное. Взгляд Валеры устремляется в него ненадолго, отчасти с опаской, но солнце теперь просто греет. Совсем как раньше.
Неужели теперь в этом мире нет никого сильнее, чем он?
Помедлив, Валерка, не глядя, берёт ладонь Риты в свою, мягко сжимает пальцы. Если всё действительно так, если сильнее его никого в этом мире нет, то он просто обязан найти способ спасти её от неизбежного. В противном случае какой смысл быть самым сильным, если не сможешь защитить оттого, во что сам волей-неволей втянул?
- Ты права. - Валерка согласно кивает. - Плиту нужно уничтожить. Рейка, наверное, хороший вариант. Но вампир может использовать тушек для поисков, поэтому, мне кажется, части лучше всё же разделить. Займёмся этим обязательно. Сейчас есть более срочные вещи.
Он выдерживает паузу, потом смотрит на Риту. Крайне маловероятно, что в скором времени появится осведомлённый человек - или не человек - которому понадобится завладеть плитой и силой Валеркиной крови, а вот обращение Риты - ситуация в реальном времени куда более ощутимая. Она может оказаться опасна для всех, для себя в том числе. За последние три года, пожалуй, Валера начал сочувствовать взрослым, слишком много случалось ситуаций, которые нужно было решать быстро, а времени на раздумия оставалось всего ничего, если оставалось вовсе.
- Нужно на какое-то время затеряться. Я мало что знаю о пиявцах, но многое знаю о жажде. Сложно ей сопротивляться, когда в тебе жизни нет, а в других она кипит. Буквально. В какой-то момент начинаешь слышать, как сердце толкает кровь по жилам. Это как... журчание ручья посреди степи, а тебе пить хочется так, что в глазах темнеет.
Раньше Валерка ни с кем об этом не говорил. С Игорем разве что, когда на душе начинали взбухать волдыри, а поговорить больше ни с кем возможности не было. Игорь вообще так много сделал для Валеры, столько всего пережил, помогая, по сути, просто чужому мальчишке, с которым судьба столкнула его на одной из смен в пионерском лагере. После недавних событий будет слишком нагло обращаться к нему за помощью вновь. Он мог погибнуть. И он, и Вероника, и Валентин Сергеевич, и отец Павел, и мама с папой, и баб Нюра. Наверное, не стоит беспокоить его снова. Валера же теперь самый сильный. Должен разобраться сам.
- Для начала нужно придумать оправдание для твоей бабушки. Ты совсем недавно не могла подняться с кровати. Но это не самое главное.
Валера переплетает пальцы с пальцами Риты и делает шаг вперёд. По сути, шаг в неизвестность. Под ногами шуршат сухие жёлтые листья, и пару лет назад он с радостью отправился бы хрустеть сухой листвой по обочинам аллей, как это любит делать каждый школьник. Приятнее было только разбивать ботинком лужи, поросшие белым льдом, которые легко разбиваются пяткой. Даже немного жаль, что теперь эти мелочи вряд ли смогут принести Валерке хоть какое-то удовольствие.
- Главное придумать, почему ты можешь пропасть на какое-то время. На пару дней, неделю, две. Или месяц. Не могу сказать точно. Думаю, в самые тяжёлые моменты отсидимся здесь же, в усадьбе. Но я боюсь их проморгать.
Валерка остановился. Сжал руку Риты сильнее и посмотрел в её ясные светлые глаза, совсем не вампирские. Ей бы жить и жить. Так можно подумать о каждом ребёнка или подростке, кому на долю выпала страшная болезнь, но Рите помимо неё выпало быть кровопийцем, о чьем существовании ещё совсем недавно она и подумать не могла. Ну где эти кровопийцы встречались раньше, в буржуйском "Дракуле" Брэма Стокера, которого любой приличным комсомолец будет прятать подальше под матрасом? Если правильное советское воспитание вообще позволит этому комсомольцу читать такое неприличное произведение. А теперь оказывается, что "Дракула" - не просто придумка заграничного автора, а что-то совершенно реальное, стоящее напротив Риты во плоти. И, если честно, Валерка не уверен, что тот самый Дракула теперь смог бы его, Валерку, советского школьника, одолеть.

Раньше он думал, что кошмары - это самое страшное, на что способно бессознательное. Они часто мучили его после смерти матери. Но оказалось, что есть вещь похуже - гипнагогия, или кошмары наяву. После того, как Стайлз, Скотт и Эллисон провели ритуал, во время которого их дыхание замедлилось настолько, что они практически были мертвы, что-то помутилось в разуме парня. Ему снились очень реалистичные сны. Порой он даже не понимал, где сон, а где - реальность, и это действительно пугало. Пугало и то, что болезнь мамы начиналась практически так же: ухудшение памяти, искажение восприятия реальности, нарушения сна. Он помнил, как она бредила наяву, он слышал, как она убеждала своего мужа, отца Стайлза, в том, что её кто-то преследовал. И младший Стилински сейчас чувствовал то же самое. Иногда всё доходило до того, что он просыпался, думая, что проснулся, но на самом деле находился в очередном сне, бродил по нему, словно в реальности, в которой происходил кошмар, снова просыпался, и снова во сне. Парень даже придумал, как ему понимать, в реальности или сне он находится: Стайлз старался посчитать количество пальцев, и если их было больше, чем должно быть, значит, он был во сне. Но это было ещё полдела, ведь он понятия не имел, как ему выбраться из кошмара.
    Сегодня Стилински лёг спать раньше обычного - его вымотала тренировка. Он вообще последнее время очень уставал и был истощён не только физически, но и морально, ведь не так просто бороться с тем, с чем ты просто не можешь бороться. Он никому не рассказывал, что с ним происходит, не хотел расстраивать отца, который и так потерял жену, а теперь мог потерять и сына, не хотел лезть со своими проблемами к Скотту, у которого и так их хватало, он просто ничего не хотел, кроме того, чтобы это всё побыстрее закончилось.
    Но было и ещё одно. Было ощущение, словно он не один у себя в голове. Как будто там есть кто-то ещё, словно какая-то тёмная сторона души пытается выбраться наружу. Может быть, в этом и были причины его потери памяти? Может, эта личность находила выход в какие-то моменты? Пока он этого не понимал, но надеялся, что когда-нибудь ему удастся с этим разобраться.
    Стайлз очень быстро уснул. Эта усталость давала о себе знать.
   Он проснулся. Открыл глаза. Вокруг была какая-то странная тишина. Когда он обвёл глазами помещение, его комнаты не было. Были только сероватые стены и такой же серый потолок.
   Я в больнице? - первая мысль. И она же правильная.
   Он в больнице. Но что он тут делает?
  Зажмуривается. Вновь открывает глаза.
  Ничего не изменилось.
  Тогда резко садиться на кровати и видит на себя больничную одежду.
  - Что за...? - успевает сказать он прежде, чем слышит из коридора какой-то голос, зовущий его по имени. Голос, очень похожий на голос матери.
  Стайлз в недоумении слезает с кровати, и его босые ноги ступают на холодный пол, но он будто не чувствует холода. Парень неуверенно подходит к двери и так же неуверенно её открывает. Выходит в коридор и оглядывается. Он видит спину женщины, которая сильно напоминает ему маму.
   - Мам? - зовёт Стилински её, но она не оборачивается и идёт дальше по коридору. Тогда парень решает идти прямо за ней.

Нью-Йорк!

Лучший из городов, обитель пороков, куда съезжаются люди со всех уголков мира. Нью-Йорк, полный достопримечательностей и открытий, отсылок на культовые фильмы, где цыпочки в барах совсем другого уровня, да и сами бары, на самом-то деле, совсем, совсем другого уровня. Жизнь на скорости и недосягаемой высоте, совершенно отличающаяся от практически всей остальной страны. Я был счастлив туда попасть.

Ладно, возможно, я слишком восторженный, но для того, кто всю жизнь мотался по маленьким городкам Америки и ночевал в мотелях, перспектива приключений большого города была настолько захватывающей, что буквально жгла горло. Я отдавал себе отчет, что и работать на таких расстояниях и высотах будет куда сложнее, чем при обычных обстоятельствах, но и сами обстоятельства нельзя было назвать стандартными: отец сказал, что на этот раз мы ищем кое-кого, и это означало сразу несколько вещей. Во-первых, это будет не обычная охота за монстром. Во-вторых, возможно отец все же решил раскрыть хотя бы какой-то из своих секретов в бесконечных поисках убийцы мамы. Он никогда ничего не рассказывал, а я, будучи хорошим сыном, не задавал вопросов, и просто ждал момента, когда он сам расскажет нам обо всем. И эти поиски кого-то по имени Джон Ди должны были здорово приблизить нас к окончательной разгадке - отец обмолвился об этом пару раз, чем заставлял меня удерживаться изо всех сил, чтобы не начать скакать как бешеная псина. Стоит ли говорить, сколько еще мыслей за собой цепляла эта единственная? Да их дохренища было.

Не то, чтобы я всерьез задумывался о том, что как только мы найдем этого чувака, вся охота разом закончится - нет, это бред полный. Он - всего лишь зацепки, никак не конечная наша цель. Да и окончание охоты, если честно, по прошествии лет стало звучит как-то бредово, как оксюморон какой-то. Охота не может кончиться. В мире столько тварей, которые убивают других людей, разве этому когда-нибудь будет конец? Да и мы, ни дня не жившие нормально, разве сможем когда-нибудь существовать в плоскости этой самой нормальности, зная, что именно обитает в тенях, готовое затаиться, чтобы схватить очередную жертву?

Неважно, каким будет ответ на этот вопрос, задаваться им нет никакого смысла. По крайней мере, прямо сейчас: мы пока только едем в Нью-Йорк, и у меня от предвкушения аж колени зудят. Сколько всего там нас ждет! Быстро разберемся - и можно будет сплавать к Статуе Свободы, потаскаться на Таймс Сквер, еще что-нибудь найти. У отца хорошее настроение, и мы обсуждаем это до посинения, пока не переходим круг на десятый и не выдыхаемся окончательно, и когда я, окончательно расслабленный, перевожу взгляд на окно, он обращается к Сэмми.

И тут, конечно, ни о каком расслаблении быть не может.

В последние годы они часто цапались - если в детстве мой младший брат был хотя бы немного вменяемым, то чем старше становился, тем сильнее слетал с катушек. Отцу это не нравилось, а я далеко не всегда мог его остановить, упрямый Сэм отказывался слушать даже меня, хотя раньше это всегда срабатывало. Сейчас все крутилось вокруг дурацкого аттестата, который, по моему скромному мнению, вообще нахрен не нужен был. Я бы и про школу сказал, но тогда отец точно расстроится и вломит. Хотя с первым пунктом Сэмми справляется довольно быстро, как будто всю дорогу только и делал что копил в себе злость, чтобы вылить сейчас на отца. Я устало потер лоб, зная, что эта перепалка закончится только когда все ее участники выдохнутся или если у Сэма опять включится эта игнор-система, к помощи которой он в последнее время прибегал все чаще.

Почему все не могло быть как раньше? Почему Сэма внезапно перестало все устраивать? Я знал о его желании поступить в гребаный колледж, и вообще не понимал, зачем ему это сдалось. Отец впрочем тоже. Когда градус их диалога стал выше, а отец заявил, что я тоже остался без выпускного, я всплеснул руками.

- Эй, я получил аттестат! - как я и сказал, совершенно бесполезная бумажка. Валялась где-то в глубине багажника или вообще потерялась кучу миль назад. Кому какое дело?

В итоге, конечно, настроение стараниями Сэма было полностью испорчено, и отец, остановившись у очередной заправки, вышел и хлопнул дверью так, что стекла задребезжали. Я мысленно пожалел бедную Детку и провел пальцами по дверце.

- Ну и начерта было все портить? - спросил я, не оборачиваясь и заранее зная, что это бессмысленно. Мой брат перестал меня слушать уже пару лет как, но я не переставал пытаться - и помирить их, и вообще. - Мы напали на важный след, Сэмми. Ты же знаешь, что нам надо было ехать.

[indent] это продолжается уже не первый день, она давно сбилась со счета, вот только за счастливыми улыбкам, что направлены на многочисленных родственников и друзей, что посещают этот двор [по факту фатош знает каждого на районе и каждый тут чей-то друг] она  м е д л е н н о   т о н е т, неосознанно. будто бы все еще захлебывается слезами на крыше дома, срывая голос и сбивая ладонь, с попытке доказать хоть кому-то - страдать будет она [сущий пустяк там, где за этим долгожданный мир в адане. несбыточная мечта, в которую когда-то поверили; потому что в их городе никогда не будет спокойно, как и в семье, особенно в семье, пока рамо не сделает шаг назад. фатош слишком хорошо знает брата - не сделает].

[indent] она принимает решение тяжелое, смотря как каменеет лицо рамазана, болью за сестру очерченное; так хочется до последнего верить, что он не допустит этого сумасшествия. вот, только, плата не так велика. всего-то одна разбитая душа, что возложена на благо. она, самостоятельно, камень к шее, тугой петлей привязывает, когда порог дома чужого, с тетушкой фидан, гордо переступает, бросает безразличное "evet" на согласие брака с господином неджати. расчет и только.

[indent] ты согласилась на этот брак, пришла в этот дом. не обольщайся, всего лишь пленница, товар разменный во благо. все ради семьи.

[indent] фатош пытается в жизнь свою старую, так долго холеную, и возведенную в предел мечтания, влезть, как в старую футболку из которой давно выросла и уже пора выбросить - не получается. словно с фамилией новой, ненавистной, в жизни меняется больше чем хочется показать/принять. что-то доселе неуловимое; где претящее ей - госпожа йылдырым, внезапно, нечто большее нежели кипа бумаг, которую пришлось сменить и дверь белая что старалась закрыть на ночь.

[indent] она чувствует себя здесь чужой, под тенью апельсинового дерева, не собой прежней, лишь блеклый отголосок некогда живущей тут девушки, да знакомые черты. фатош, снова, ищет свой остров спокойствия [себя израненную лечит как умеет. собирает по осколкам], к матери льнет, в заботе ее греется; защиту от вопросов находит, на которые не может дать нужный ответ. ты счастлива девочка, что все закончилось? разум твердит - да. с вестями о смерти господина сулеймана//где-то между разговорами о бесчестном неджо, что-то внутри натягивается и рвется, той самой хлопковой нитью, хочется сорвать голос на протяжном -  н е т.

[indent] на жену брата своего не смотрит, сибель вызывает лишь жгучую злости волну [она руки подрагивающие деть не знает куда, глаз не сводит с того, кто уложил голову ей на ноги. пожалуй впервые смутно осознает, что он поломанный. сестра его старшая совсем не горюет, с чего бы делать это ей? фатош даже представить страшно случись что с кем-то из ее братьев. сибель совсем другая, от этого больно даже ей. оттого тугой ком не дает вздохнуть. его нет. пальцы дрожа замирают над знакомым номером, что не успела стереть. его нет] злоба палит изнутри, подобно напасти в самую засушливую пору. ей не хочется объяснять рамо, почему же взгляд глаз ее зеленых оседает на коже чужой пожеланием проклятия, под цепким взглядом тетушки фидан. та словно под кожу ей пробирается, выворачивает наизнанку, будто бы знает наверняка, какие мысли в голове фатош крутятся, не дают и вдоха сделать ни во сне, ни на яву. сколько гнать от себя ни старается, стоит всего лишь зажмуриться - глаза чужие темные, колодцы бездонные, в которых утонуть проще простого. фатош собой гордится, губы кривит свои и бросается, без разбору, скалит зубы, выплыла. выгрызда свободу. выдрала. на самом деле нет - ко дну пошла. руками чужими, обманчиво заботливымм, утянутая.

[indent] и ей бы радоваться, как и всем в этом доме, греться в лучах послеполуденного солнца, есть приготовленную матушкой еду, улыбаться, да на кольцо столь долгожданное любоваться. боз глаза свои щурит, от гордости в улыбке расплывается, словно не она на своих плечах тащила их отношения, слепо веря в любовь взаимную, вдоволь наподчеванная его сладким - обязательно поговорю, розочка.

[indent] невестка смотрит слишком пристально, будто бы знает от чего она, фатош хмурится и вздрагивает, стоит их калитке хлопнуть [вдалеке услышать гул мотора, позволение рамо въехать на территорию района] она ладошки прячет в рукавах растягутых, да кольцо простенькое, когда-то столь желаемое [она спешит себя убедить, что ничего не изменилось. вранье] в тумбочке прикроватной. растирая след от тонкого обруча, что в палец врезается, словно жжет постоянно, выбросить хочется. внутри чувство прескверное поселяется, словно предела себя. и не только. девушка от мыслей подобных отмахивается, как некогда отмахнулась от слов, что не таили в себе надежду, лишь обреченность [ ладонь в защите выставленную - не говори ничего. мольба упущенная - не делай больно]

Fatoş, ben sana aşığım

[indent] она пальцами в плотную бумагу впивается, почти режет о края ровные. в слова не вчитывается, итак знает, ведь так и не смогла когда-то подписать - не было времени. сейчас - нет смысла. документы на развод, столь вожделенные, сейчас к груди прижимает, спрятать старается, ранним утром выпорхнув из дома своего, подгоняемая: куда-то собралась, девочка? голосом аффет, что конечно же знает все наперед, цепляется взглядом за бумаги, да головой качает на плеча поворот, ничего не значащее от фатош - по делам [ фатош девочка взрослая, держать ее никто не будет. вот, только, тревожно невестке от того, что одна она отправляется в дом бесчестного, коим давно окрестил его муженек хасан].

[indent] она полной грудью воздух вдыхает, до боли и онемения, словно слишком долго была под водой, сжимая ладони свои, что покоятся на коленях, пока такси увозит ее все дальше от родного района, который внезапно ей стал чуждым. вот, только, мысли подобные разъедают изнутри, оттого гнать их усиленно пытается, хмурясь своему отражению в стекле автомобильном, [и придет же тебе такая глупость в голову, девочка] смотря как меняется знакомый вид из окна, стоит им пересечь мост и свернуть в переулок.

[indent] фатош ловит на себе взгляд таксиста, что уточняет адрес который, думала никогда больше не произнесет. потому что все наконец-то закончилось - она свободна [почти] но, снова, едет туда, где, казалось, ноги ее больше не будет по собственной воле. в очередной раз ловит себя на мысли, что никогда не стоит делать поспешных выводов и принимать решения.

[indent] фатош в очередной раз взгляд бросает на свидетельство о браке, что в папке с документами оставлено - можно ли считать/чувствовать себя вдовой, если брак фиктивный? [гонимая тоска только сильнее впивается когтями, скребети выдирает куски. крошит кости, что выть хочется уже не фигурально. лишь бы эта боль прошла] можно ли требовать от госпожи неслихан свидетельство о смерти ее любимого сына, не ожидая что тебя выставят за дверь силой? в обоих случаях кая твердит себе "да" только приближающая определенность в ее жизни, к которой так стремилась, не приносит долгожданной радости.

[indent] стоит сомкнуть веки - перед внутренним взором растерянное лицо: к чему такая спешка?//я беременна. в тот момент фатош слишком остро чувствует, что жестоко выбивает почву у него из-под ног. трусливо прячется за улыбкой натянутой и взглядом пристальный, в конце концов не ее проблема, что он себе что-то там придумал. аффет цокает языком, не удивительно, что неджо на что-то надеялся, вы жили под одной крышей - фатош трусливо сбегает, за водой, по ступеням вихрем спускается, словно есть в ней силы обогнать чувство вины, забыть взгляд чужой, карий, растерянный.

[indent] - госпожа, мы прибыли, - фатош и так это знает, только с трудом находит в себе силы выйти из салона такси, роняя поспешную просьбу "подождать". все еще боится не оставить себе отхода, словно стоит ей переступить порог и кованные ворота закроются с грохотом, отрезая путь домой.

[indent] охрана напрежена, но молчаливо пропускает и ей бы задуматься, только с трудом верится своей удаче. еще пара шагов и можно забыть все это как страшный сон. [вот, только, не признается фатош никому//даже себе не получается, что сильнее любых кошмаров ее пугает растерянность на лице неджо, там в коридоре больницы, когда впервые почувствовала это желание окликнуть, остановив].

[indent] знакомый коридор встречает неестественной тишиной, будя внутри нее острое желание проскочить наверх, не привлекая внимание матери неджо, что цепкими пальцами больно впивается в предплечие, всеми силами стараясь показать, что ей здесь не рады, чтобы там не придумал ее сын. вот, только, его больше нет - эта мысль ударяет больнее, чем хочется признать. она губы свои плотно сжимает - госпожа неслихан? - взгляд халефа хмурый, словно тот пытается угадать, что еще может выкинуть заправщица, которая и так набралась наглости появиться в доме йылдырымов, кивок в сторону кухни дает понять о местоположении хозяйки, на большее фатош и не рассчитывает, слишком напряжена, поглощена мыслями о встрече с бывшей свекровью.

[indent] шаги ее уверенные сбиваются у самого входа в кухню, она буквально чувствует этот пристальный взгляд на своей спине, со свистом втягивая воздух, пытаясь найти в себе это чувство вечного сопротивления деспотии имени неслихан йылдырым. не находит. трусливо сжимает плотную бумагу пальцами, до белеющих костяшек, вот только голос не выдает, что раньше бороться было проще, потому что, неосознанно, она полагалась, знала - за плечом неджо. его здесь нет и дом, словно, дышит по другому.

[indent] - госпожа неслихан, я пришла закрыть вопрос касающийся брака с вашим сыном, - покойным ныне сыном - так и не срывается с губ, словно фатма еще не готова это принять. между ними ни слов приветствия, ни соболезнования. их боль слишком разная, чтобы они могли с уважением отнестись к друг другу. она взгляд свой зеленый поднимает на женщину, чувствуя уходящую из-под ног землю. неслихан продолжает скалиться как зверь загнаный, что готов броситься на противника [горло разодрать зубами] где-то на переферии фатош слышит как падает на пол чайная ложка, вот только ее взгляд не отрывается от черт знакомых. н е в о з м о ж н о, она с ума сходит, кажется.

[indent] - неджо? - она на имени чужом срывается, уже не пытаясь скрыть постыдную дрожь в нем, до конца не веря чье имя срывается с губ. взглядом ищет хоть что-нибудь, что оправдает ее помешательство. в реальность происходящего верится с трудом, даже когда жмурясь считает мысленно до десяти, пытаясь согнать морок.

[indent] вот, только, неджати йылдырым не плод воспаленного воображения - ускользать совершенно не хочет, в отличии от ее сознания.

После операции остается злой острый шрам на затылке, под волосами. Лев иногда нащупывает его кончиками пальцев, рассеянным движением, массирует, будто пытается, чтобы он исчез.
(Кто
[indent]  [indent] —
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] он?)
Время идет, но шрам остается, а приступы не проходят. Троцкому, если честно, кажется, что вообще ничего не меняется, только сны становятся какими-то другими, как будто чужими, сшитыми не по его мерке, выдернутыми из другого климата.
(Сеченов говорит, что такое бывает, простите, Лев Давыдыч, даже наш институт не все может исправить, я предупреждал вас о рисках, эпилепсия — вещь мало изученная. Троцкому почему-то его все время глаза не нравятся, когда они вспоминают об этой операции.)
Так,
[indent] мысли вслух.



— Снимайте, — Троцкий закладывает руки за спину, холодно смотрит, как два лаборанта торопливо подставляют лестницу, чтобы добраться до винтов решетки вытяжки. Касаткин осторожно лезет с отверткой в руках наверх, а Серебряков держит. Серебряков всегда держится от него, Троцкого, особняком, будто не хочет, чтобы он его заметил или заинтересовался, что ли. В компании, напротив, ведет себя спокойно, без каких-то признаков асоциального поведения. (Лев делает вывод, что все это — какая-то личная неприязнь.)
Касаткин же, наоборот, кажется, что всегда готов первый вызваться добровольцем даже на развинчивание вытяжки. Хотя, с другой стороны, с вытяжкой они сами наебались, оба, и весь отдел в придачу.
Если говорить о личной неприязни, кстати, то у Троцкого пищит пейджер на поясе раздражающим его сообщением, что на Предприятие сегодня прибудет Колчак.
— Петр Константинович, ну что там? — Лев, неосознанным движением, старается не держаться на одной прямой с вытяжкой, смещается чуть в сторону. Решетка поддается, из нее вырывается облачко оранжеватого дыма, и Касаткин торопливо закрывает лицо рукавом.
— Плохо дело. Все в вытяжку засосало. Сейчас по всему корпусу пойдет.
— Кайф, — Серебряков мрачно поджимает свои по-детски пухлые губы, и у Льва вдруг возникает какое-то острое, неосознанное чувство дежавю.
— Что делать, Лев Давыдыч?
— Вентиляцию перекрывать по всему "Павлову", чистить.
— Вот гемор.
— Работу придется остановить через несколько часов, людям будет нечем дышать. Кто допустил утечку?
— Лев Давыдыч, но…
— Кто. Допустил. Утечку.

Робот “Терешкова” приветливо вытягивается по струнке:
— Добро пожаловать на борт, товарищ Колчак! Мы рады приветствовать вас на территории Предприятии. Вы хотите, чтобы я прове… прове…, — Терешкова издает скрипучий звук, явно имитирующий кашель, хватается за горло, и резко переключается на передачу звукового сообщения.
— Неудачный день для посещения, товарищ Колчак, — раздраженный голос Лейбы изо рта Терешковой звучит почти сюрреалистично. То, что она ни на секунду не останавливается, пытаясь жестикулировать в такт его тяжелым словам, делает только хуже. — Рекомендую зайти в другой раз. Если же вы уже уперлись, то возьмите дыхательную маску у входа, мы отключили вентилирование, дышать сложновато. Терешкова проводит вас.
Терешкова снова артистично кашляет. На словах “вы уже уперлись” она строго грозит Колчаку пальцем, а на словах “проводит вас” — она зачем-то складывает из ладоней сердечко, хотя Троцкий это почти выплевывает.
— Товарищ Колчак, предлагаю вам воспользоваться этой чудесной кислородной маской! В ней вы будете даже еще более мужественно выглядеть, чем сейчас, а-а-а-ах. Прошу же, делайте выбор: направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — сам пропадешь! Ха-ха, шут-ка!



Лев встряхивается, обводит взглядом комнату, как будто первый раз видит, нервно одергивает свою темную гимнастерку, подслеповато щурится, пока надевает пенсне обратно на нос.
Они замирают друг напротив друга в пустом Левином кабинете. Тихонько говорит радио, настойчиво капает разлитый на столе чай, намочив бумаги и стекая лужицей на пол. Троцкий торопливо ищет начатую пачку сигарет, раздраженно смахивая все оставшиеся папки. Долго пытается чиркнуть подрагивающими руками — спичкой, чтобы прикурить. Приглушенный искусственный свет выхватывает строгий Сашин профиль, и Троцкий разглядывает, прищурив глаз, раздраженно кидает обуглившуюся спичку в пепельницу, жадно затягивается.
— Если об этом кто-нибудь узнает, Александр, я выжгу все, что тебе дорого, ты даже моргнуть не успеешь. Уяснил? — Троцкий нервно вытирает влажный рот ладонью, расплывается в своей хищной, угрожающей улыбке. Колчак не тот, кого можно напугать, а он и не пугает — ставит перед фактом. Саша умница — разберется, поймет, что с такой мстительной, мнительной тварью лучше не связываться.
Никогда.



Оранжевый дым наполняет помещение, Лев щурится, прижимая ко рту кислородную маску.
Роботы “Лаборанты” проворно ползают по вытяжке, переговариваясь преувеличенно веселыми голосами. Какой дурак им вообще речевые модули программировал, Троцкий хотел бы посмотреть ему в глаза, или чтобы на нем провели операцию без наркоза, и Вова радостно бы орал каждые две минуты: “Ваш пинцет! Ваш зажим! Пациент теряет слишком много крови! Фиксирую время смерти!”

— Скажите спасибо, что они могут сделать эту работу за нас, — Троцкий сверяется с часами на запястье. Господи, сколько они тут уже возятся. Пейджер на его поясе мигает оповещением, что летательный аппарат Колчака прибыл и не поднялся обратно в воздух через две минуты.
Петя стоит рядом с ним, сложив руки на груди. За последние десять минут он уже попытался, сначала, объяснить Льву, что его вообще не было на рабочем месте, когда произошла утечка, потом попытаться взять всю вину на себя и грустно замолчать.
— Петр Константинович, вы знаете, — Лев терпеливо раскатывает ему одну и ту же песенку все это время, его уже самого начинает тошнит. — У меня ни к вам, ни к вашему отделу никаких личных претензий нет и быть не может. Я же прекрасно понимаю, наука — штука сложная и непредсказуемая. Но я хочу выяснить все обстоятельства утечки, я должен выяснить, не была ли допущена халатность. Вы прекрасно понимаете сами, что халатность в нашем деле не. допустима. А вон и товарищ Колчак. Держите меня в курсе работ, ясно? Нам надо запуститься как можно быстрее, хотя бы наши основные лаборатории.
Лев хлопает Касаткина по плечу, резко разворачивается на каблуках, выходя навстречу чужим шагам:

— Мне надо проверить кое-что, — Троцкий, вместо приветствия, подхватывает Колчака под локоть, требовательно выводя его в коридор. — Расскажете мне на ходу, начерта приехали. Сказал же, чтобы разворачивались, мне только вас сейчас и не хватало.

Он явно не собирается ничего ему объяснять относительно стоящего, полупустого комплекса “Павлов”, затянутого оранжевой дымкой. Он тут уже более восьми часов, взмокший в нагревающихся, невентилируемых помещениях, с заляпанным оранжевыми разводами белоснежном когда-то строгом воротничке, пропахший антисептиком и собственным раздражением.

Колчак ему не нравится, абсолютно, очень искренне и чистейше. От Колчака у него оскомина на языке: упертый военный, послушно трусит за хозяйским свистом (сначала партии, потом Сеченова), как верная псина. Верит в какую-то детскую наивную чушь, услышишь краем уха, так аж в желудке крутить начинает от тошноты.
У них с Колчаком абсолютное взаимонепонимание.
Колчак слишком умный и проницательный, чтобы можно было не принимать его в расчет, такой, если сожмет свою пасть на твоем горле — уже не выберешься. (Троцкий называет свое отношение к Александру неприязнью и раздражением. В лучшие свои дни. В худшие — он предпочитает об этом всем не думать.)