Возвращение в Мондштадт вызывало сильные воспоминания. В прошлый раз Дотторе вызвал немало проблем жителям города свободы. Его планы и методы были отлично замаскированы под дипломатическую миссию, которые в пух и прах уничтожил полуночный герой. Эта неудача стоила Дотторе гордости. Его совсем ещё зелёный клон вернулся к хозяину с неподобающими результатами, после чего был отправлен в утиль. Доктор довольно редко прощал неудачи, а особенно его клонам, что совсем недавно вышли из-под его гениальных рук.
Дотторе был слишком целеустремленным и амбициозным, чтобы бросать что-то на пол пути, в особенности если это касалось его исследований. Ещё много лет назад, в академии Сумеру, многие профессора хвалили его за тягу к знаниям, хотя их отношение к нему резко менялось, когда они видели мёртвые истерзанные тела на лабораторных столах. Иногда Дотторе посещали мысли о том, есть ли способ получить их знания хирургическим путём.

На этот раз его возвращение на вотчину анемо архонта не было частью дипломатической миссии или чего-то подобного. Сам город его не интересовал, как и пьяные бедняки, слоняющиеся по улицам в любое время суток. Дотторе вообще не доехал до города, не посетил шикарный особняк в центре города, зарезервированный для факуи казалось бы на целую вечность. Его главным интересом была заснеженная вершина, на которой исследовательские экспедиции отправлялись уже довольно давно.  Невероятная сила уснула там на многие столетия и ждала, когда её снова разбудят. Дотторе хотелось бы стать тем самым первооткрывателем, опередив дилетантов из Монда. Кровь древнего дракона? Дайте две.

Пьерро явно не ожидал, что на этот раз учёный отправится в экспедицию самостоятельно. Он так давно скрывался за своими клонами, что уже наверное забыл где выход из лаборатории, однако интерес Дотторе был настолько велик, что он больше не медлил. Любимые пейзажи Снежной были прекрасны, но путь его вел далеко на восток, в другой ледяной край. Изначально его послали расследовать гибель нескольких отрядов, что разместились на склонах горы. Они многие месяцы следили за местными алхимиками и искателями приключений, но несколько недель назад отчеты прекратились и это очень заинтересовало предвестников. Чтобы решить эту проблему без лишнего шума было решено отправить кого-то из руководства. Дотторе раздумывал не долго и уже на следующее утро мчался в сторону драконьего хребта.

Гора встретила его, как и многих путников, - недружелюбно. Он только сильнее зарылся в свою светлую шубу, прячась от колючей метели. Он привык к леденящему холоду лабораторий, но сильный ветер и снег, застилающий глаза, немного раздражал, хоть лицо и было скрыто птичьей маской. Мёрвый лагерь не вызывал никакого интереса. Шатёр, разбитый прямо на снегу можно было использовать как временное пристанище, а тела Дотторе поручил подготовить к транспортировке. Околевшие трупы даже не разложились из-за низкой температуры. Зрелище было действительно отвратительным, но ему повезло с тем, что материал остался чист и нетронут. Он ещё не знал, что может показать вскрытие, но уже был в отличном расположении духа от возможности использовать эти тела в своих личных экспериментах. Пьерро запрещал ему использовать рекрутов в его тёмных делишках, но сейчас ситуация отлично располагала к этому.
Однако сбор материала был не основной целью Дотторе. Из отчетов исследовательских отрядов он знал, что на горе есть лагерь, где господствует талантливый алхимик, не боящийся ни морозов, ни местных монстров. И именно его знания доктор желал заполучить, ведь явно он тут не изучением цветков-сахарков занимается.

Лагерь был пуст, а алхимический верстак недавно остыл. Дотторе пробежался взглядом по свиткам и книгам, стоящих тут, но не нашел ничего интересного. Было бы глупо надеяться, что важные записи будут где-то на поверхности. На самом деле доктору хотелось пообщаться с самим алхимиком, расспросить его о драконьей крови и секрете этой горы, ведь вряд ли он был причастен к смерти его людей.

    — Доброго вечера! Чудесные у вас картины.
Долгое ожидание заканчивается вечером, когда в лагере появляется совсем юный молодой человек. Дотторе не привык судить по внешности, поэтому сразу принял незнакомца за алхимика. Он явно не ожидал увидеть здесь кого-то, особенно не местного, но выглядел совсем не враждебно.

[indent] Азула играет свою роль как по учебнику: смотрит пронзительным взглядом на того военачальника, которому дали слово, вежливо держит свои мнения о предложениях при себе, спрашивает разрешения у отца и брата перед критикой и не дергает ни единым мускулом в ответ на притворно-жалостливые выражения лиц.
[indent] Ей не надо уметь читать мысли, чтобы понять неширокий спектр эмоций этих стариков. Время Ее Высочества закончилось. Наследный принц занял свое законное место и теперь вторая дочь Хозяина может надеяться только на удачный брак. Какая досада для такой девушки, ведь она окончательно захватила Царство земли. Теперь ее ждет материнство и управление особняком, в котором поселят ее мужа, управителя вотчиной, министра, военачальника, далекого родственника, занявшего позицию при дворе другой страны.
[indent] От этого ей сводит скулы. Азула знает участь принцесс, но вместе с тем она знает свои таланты. Она носит при себе наточенные до болезненной остроты кинжалы, горит холодным белым огнем и режет словом сильнее, чем солдат любым оружием. В течение всей своей жизни она послушно выполняла приказы отца без каких-либо задержек, без причины на то, чтобы получить его неудовольствие. Она — сильный маг, хороший стратег, мастер манипуляций и знаток дворцовых игр. Такую не выбросят как кость первому попавшемуся политическому псу.
[indent] Но все-таки. Все-таки…
[indent] Эти взгляды скребут ее идеально отполированную броню, оставляя на ней следы от кошачьих когтей. Скребут ее кожу, на которой выступают мелкие капли крови. Заставляют зудеть пальцы от знакомого жара, что копится изнутри. Сводят мышцы лица маслом из сумок медиков, растертое перед тем, как сшит края глубокой раны.
[indent] Азулу хотят списать со счетов. Азуле собираются отказать в ее влиянии. Азулу готовятся задвинуть на второй план. И если она не хочет сжечь заживо на медленном огне каждого, кто строит такие планы, то она соврет в первую очередь самой себе.
[indent] В отличие от своего брата — его версии из далекого прошлого — она умеет держать себя в руках. Она играет свою роль по учебнику и выходит из зала совещаний спокойным шагом, словно ее пламя не рвется наружу. Азула не имеет права его выпустить, как и не имеет права на слабость, а потому лишь ждет того, когда настанет то самое время. Или когда она хотя бы доберется до своей спальни, чтобы изорвать черновики писем и приказов.
[indent] Азула не обращает внимания на торопящихся слух и ходящих в сборах придворных, пока не замечает знакомую фигуру у колонны. Зуко вышел из зала еще до нее, однако дойти до четырех безопасных — относительно — стен все равно не успел. Она хочет этому удивиться, но не находит в себе на это сил: пусть он и старший, но держать себя в руках, как полагается более взрослому, никогда не умел. Большой недостаток для будущего Хозяина Огня и большая помощь для тех, кто хочет использовать его в своих целях. Поэтому Азула не собирается жаловаться такому подарку.
[indent] - Переполняют эмоции от первого собрания? - спрашивает она. Ее тон выдает лишь часть той стали, которая обычно режет собеседников. Такой Азула бережет для Тай Ли, Мэй и тех, кого надо убедить в своей безобидности.
[indent] Теперь еще и для малыша Зузу. До чего же она докатилась?
[indent] - Не стоит их показывать здесь. Дворец небогат на тех, кто уважает чужую приватность. Идем. Ну же!
[indent] Их комнаты находятся в одном крыле. Отец решил, что его дети должны иметь близкие отношения. Отец ожидает, что каждый будет держать другого под контролем. Отец всего лишь чтит традиции, по которым дети королевских кровей всегда живут именно в этих комнатах, пока они не станут лордами и женами вельмож. Азула не думает о причинах: это никак не изменит ни их разрушенные связи, ни ее планы.
[indent] Она не оглядывается и не ждет реакции от Зуко. Он пойдет за ней хотя бы потому, что хочет знать ее коварный и жуткий замысел, которого не существует. У двери своих покоев Азула останавливается, открывая дверь и демонстративно отходя в сторону, чтобы пропустить драгоценного наследница внутрь и уже потом зайти самой. Хлопок за спиной в обставленной комнате звучит глухо.
[indent] - Садись, Зузу, не стой столбом. Я не кусаюсь, как ты уже успел убедиться. Даже напротив.
[indent] Она сама бесцеремонно падает на одно из кресел и перекидывает ногу на ногу. Пыльный сапог ложится на вышитую золотом ткань надутого пуфа.
[indent] - Ты хорошо проявил себя на собрании. Даже принес неплохие предложения. Отец будет доволен. Однако ты выглядишь так, словно хочешь сжечь весь дворец к чертям. В чем дело?

агония. именно так он мог бы описать то, что с ним творилось тогда — он чувствовал, как все тело сковывала боль, которой не было конца и края. он чувствовал, как ему хотелось сбежать оттуда — почти позорно, если считать то, что он теперь предвестник. он тот, кто должен нести глас архонта, кто должен был делать ровно то, что ему приказали — быть собачкой, руководить деньгами, сверять сметы и никогда не рыпаться.

но жизнь жестока, а снежная не терпит слез — панталоне запоминает это сразу же, как оказывается в ней. запоминает морозы, которые щеки кусают и не видит больше того теплого, почти что обжигающего солнца ли юэ, которое целовало его, когда он подставлял лицо. в снежной свои законы — кровавые, жестокие, и в них панталоне растворяется. так же, как и в безумии дотторе, с которым у него всего лишь секс и ничего более, но. он думает о том, а сколько можно было бы себе врать? то, что было между ними только дурак не увидит. не заметит связи эмоциональной, не заметит то, как у обоих клинит крышу, если тянутся к тому, что принадлежит им.

вот только панталоне давно запомнил — с детства уяснил — в этом мире ничего тебе не принадлежит. и знает это он настолько хорошо, что иногда становится больно.

ему снятся кошмары — он не уверен, что это не по настоящему. он ни в чем не уверен — здесь, в этом месте, совершенно меняется линия времени и когда он закрывает глаза, лишь мгновение не испытывая боль, он слышит чужой голос. он что-то кричит на таких знакомых нотках, что панталоне не хочется терять эту связь. но он ее теряет — его сознание уползает туда, где он был маленьким, где он шнырял по ли юэ, городу богачей, и пытался выжить. здесь он тоже это пытается сделать, но даже когда он спрашивал у этих людей — почему именно я? — ему даже не отвечали. они не могли.

а потом панталоне ощутил, как его сознание начало раскалываться. боль начала притупляться, агония начала казаться лишь щекоткой, а сам он едва слышно смеялся. смеялся, потому что он не чувствовал больше ничего, но лишь то мгновение, пока кто-то внутри не переключал механизмы. и снова боль — затапливающая, утягивающая с собой на самое дно.

панталоне чувствует дотторе совершенно на другом уровне — никому не понятному, но все же. и он открывает глаза — заплаканные, ничего не видящие, — и смотрит на того, кто теперь будет его мучителем.

— это все... твоих рук... дело?, — и он знает: вряд ли. но голос его хриплый, срывающийся на кашель с кровью, которую он сплевывает — не хочет в это верить. он смотрит в потолок, пока его не переворачивают обратно и тело его обвисает под гравитацией — он буквально чувствует, как суставы выходят с собственной орбиты и ему, если честно, снова больно. но к этому — привыкаешь. гораздо быстрее, нежели к тому, что твое тело внутри кажется сломанным; к ощущению, что органы поменялись местами; к ощущению практически загробного холода.

и тело, исколотое, подвергшееся пыткам соединения с порчей — ничего уже не может. и он кажется себе сломанным, роняет голову на грудь и лишь едва заметно дышит — грудь поднимается и опускается, губы обескровленные едва заметно шевелятся и панталоне впервые шепчет:

— пожалуйста, не нужно больше. лучше просто убей.

и это слабость, которую позволяет себе он, но не то расколотое внутри, что шепчет ему ты не сдашься. но панталоне уже проиграл.

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.
Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -
- Доктор? Тут ничего нет...
Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.
- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.
Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...
Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.
- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.
- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.
- Я не оставлю тебя одну!
- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.
Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.
И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.
- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

Он погибает на её глазах.
(Он погибает от её руки, и это, кажется, уже слишком и пережить попросту невозможно, но она почему-то переживает.)

Искрится воздух, и в ушах звенит, когда магия хаоса сталкивается с космической энергией камня бесконечности. У Ванды в глазах стоят слёзы и дрожат руки. Вижн просит её быть сильной. Тот самый Вижн, которого она полюбила всей душой — тот, которого впустила в своё сердце. Тот, с которым так наивно и по-детски мечтала однажды встретить старость в деревянном домике обязательно на берегу какого-нибудь озера, чтобы романтичные розовые закаты сопровождали завершение каждого нового их совместно проведённого дня.

Не тот, которого она впервые встретила день назад — холодный, чужой, безумный.
Не тот, каким его сделали исследователи анти-мутантской инициативы «Стражи», когда похитили, чтобы залезть в его голову и изучить, а после усовершенствовать своих чёртовых роботов.

Так, наверное, было бы проще. Уничтожить врага. Ведь он враг.
В нём от её Вижна — ничего, кроме внешней оболочки.

[indent] В нём — в самые последние мгновения — он сам.

Он погибает на её глазах, и Ванда погибает вместе с ним; падает на колени, захлёбывается слезами, заходится в немом крике. От его неподвижного безжизненного тела её буквально отдирают чужие руки, и Ванда на эмоциях, в истерике, чуть не ранит Капитана Америку и Железного человека, которые, на самом деле, просто хотят показать ей, что здесь и сейчас она не одна.

Но она одна, и ей непонятно, почему этого не видят они.
Она одна.

[indent] Совсем.

Пьетро проводит с ней целую неделю, не отходит ни на шаг; Пьетро всегда рядом, когда Ванде начинают сниться кошмары, где она убивает Вижна снова и снова — а потом убивает себя, и до конца не понятно, что их этого больнее.

Пьетро отлучается лишь на мгновение — ведётся на первую за неделю тишины просьбу убитым голосом принести сладкого — но мгновения этого Ванде хватает, чтобы сбежать с базы Мстителей незамеченной. По факту, она уходит магическим порталом. Тем самым, которому её на свою беду научил Виктор. На свою беду — потому, что он рассказал ей, какой именно портал нужно использовать, чтобы оказаться в Латверии, в одном из подвалов, где он практикует… разное.

Когда она ступает босыми ногами на ледяной каменный пол, в подвале царит абсолютный мрак. Максимофф щёлкает пальцами, и на стенах неестественным алым пламенем загораются факелы. От вида голых стен и общей пустоты помещения Ванду почему-то мутит, как будто вот оно — как будто она внутрь себя заглянула, и это всё, что в ней осталось.

То есть, ровным счётом ничего.

Алая ведьма пятится, пока спиной не находит стену — холодную, неровную. Шагает вдоль неё, пока не находит угол, по которому она спиной сползает на пол, обнимая себя руками. Ей холодно. Ей плохо. Никто не понимает или не хочет понимать, сколько всего Вижн для неё значил.

Она его убила. Своими руками.
(Почему она вообще это пережила?)

— Я не знала, куда мне пойти, — глухо бормочет Ванда, не отнимая лица от коленей, когда ощущает в подвале чужое присутствие. — Они… там… все так хотят мне помочь. Но они не могут.

К горлу снова подступает ком, а по телу проходит крупная дрожь. Ванда не уверена: холод, нервы, всё вместе? Ванда уверена: Виктор не станет её жалеть. Но не прогонит.

(Виктор фон Дум слишком странный, и ей до сих пор не всё понятно в их отношениях с Мстителями в целом и Тони Старком в частности, но Виктор фон Дум не просто согласился стать её учителем — он реально научил её многому, он работал над её магическими способностями и становлением как личности, и он чертовски преуспел во всём, пусть бы даже согласны с этим в итоге не все. Он вложился в Ванду куда больше, чем даже родной отец.)

Она шмыгает носом, с трудом поднимает на него глаза, с которых вот-вот сорвутся первые капли слёз:

— А ты бы мог? Мог бы его вернуть? Ты же всё можешь, разве не так?

[indent] Синьора смотрит на себя в зеркало и медленно выдыхает, чувствуя, как дрожит воздух на губах. Она зла; чертовски зла, как не была уже давно — под кожей, крепкой, словно корка льда, острыми иголками прокатывается холод; за их пеленой трещит застывший вулканический пепел, обнажая алую густую магму; между ними невесомой полосой клубится пар, сдавленный между двумя силами в готовый сорвать все пробки поток.
[indent] Кучка безмозглых идиотов, неосторожных кретинов, самоуверенных дебилов, высокомерных свиней, которые не догадались даже держать свою принадлежность скрытой — эти пустоголовые твари даже не удосужились одеться как обычные бандиты, а не граждане Снежной! Кто набирал их, кто обучал?  [indent] Уж точно не она. Пусть сколько угодно на нее смотрят косо, пусть говорят всякое — на мнение мошек, которые не могут даже мага Бездны убить, ей не то, что все равно: даже факт его существования ее не волнует — но после обучения по ее началом, Синьора уверена в том, что они не провалят задания.
[indent] Или хотя бы обосрутся не так сильно, как это сделала кучка идиотов под неизвестным началом.

[indent] [она не может контролировать все, черт подери, как делала это прежде — охота на Глаза Бога забирает все время и если бы хоть один из ее коллег пошевелил мозговой клеткой и решил не добавлять ей проблем, Синьора была бы очень благодарна. каждый из них ненавидит статус кво и, наверное, на этой почве можно наступить на горло своим желаниям, но нет, видимо, собственная значимость куда важнее, чем дело Царицы.]

[indent] Этот факт безмерно злит. Кто-то сознательно рушит все те связи, которые Синьора строила под разными годами. Пытается подставить либо их, либо всю Снежную. И в обоих случаях она не настроена никого прощать. Глупость это или злой умысел, враги страны или шавка, решившая, что ей дозволено гавкать на человека — грех есть грех и за него надо платить.
[indent] Но сначала ей нужно разобраться с последствиями чужих поступков. Как будто это то, чем ей так хочется заниматься перед поездкой в Инадзуму: у нее и без того дел невпроворот с подготовкой, а тут приходится делать крюк в Мондштадт. Однако на кону стоит слишком многое, чтобы отправить другого дипломата — аргумент Царицы неоспорим, а потому у нее нет выбора.
[indent] Синьора натягивает личину члена дипломатического корпуса как разношенную, удобную, но не особо модную перчатку — с чувством раздражения и желанием поскорее ее снять. Прекрасной Леди не пристало носить заношенное старье. Для нее должны лежать сверкающие драгоценные камни, дорогие шелка, меха и парча, блестеть золото и серебро — однако сейчас стоит содрать кружевную маску с лица и надеть вместо нее что-то попроще.
[indent] С другой стороны зеркала на нее смотрит уставшего вида женщина с собранными в пучок волосами, толстым слоем макияжа и темной униформе дипломатов Снежной. Тамара — исполнительная, дотошная и язык у нее подвешен как надо. Жаль только, что на муже не работает: рука у него тяжелая, работа еще тяжелее, а разводиться так не хочется.
[indent] Но что происходит за закрытыми дверями — это никого не касается, правда?
[indent] Тамара надевает маску, делает еще один глубокий вдох и поправляет лацканы пальто. Пора выходить. Опаздывать на столько важную встречу — высшая форма халатности. Да и спать хочется лечь не утром, а хотя бы за пару часов до него.
[indent] Назначить встречу на ночь — это умное решение. Заставляет быть благодарным, потому что тебе оказывают услугу решить вопрос мирно. Заставляет чувствовать себя униженной, потому что тебя запихнули черт знает куда и не могут полноценно уделить внимание. Заставляет чувствовать удовлетворение, потому что ни одной из сторон неинтересно признавать конфликт: что одни были слишком наглыми, а другие — слишком слабыми. И самое прекрасное в том, что действующий магистр может объяснить это банальной нехваткой времени.
[indent] Тамара бы похлопала, если бы это не шло против ее интересов. Вместо этого она перебирает аргументы в голове, снова прикидывает, что может предложить, не разгневав Царицу, и ускоряет шаг. Ветер забирается в щели рукавов и лижет лицо, отчего Тамара ежится. Такой же паразит, как и его бог.
[indent] Ее встречают устало выглядящие лица стражи. Тамара вежливо им улыбается и спустя обмен репликами, ее проводят к кабинету магистра, где должна состояться встреча. Женщина стучит в дверь и спустя пару секунд входит внутрь.
[indent] - Добрый вечер, действующий магистр Джинн. Очень рада видеть вас в здравии, - которое, если девушка продолжит в том же духе, скоро исчезнет. Тамара об этом благоразумно молчит: это грубо и совершенно не ее дело. - Как прошел ваш день?

разноцветные пятна перед глазами каждый вечер среды и воскресенья [ чаще - опасно ] , глухое раздражение от громких звуков, потому что приходится орать, чтобы передать нужную информацию, и светомузыки - это его способ выживания, приспособления, как какого-то сраного симбиота. ровно также он приспособился к жизни под боком у тома, тихо, словно мышь, незаметно пробравшись коту под кожу. не спрашивая разрешения, не ожидая дозволения, чтобы класть ноги на стол, хавать из холодильника последний глазированный сырок или копаться в чужих личных вещах. существуя на фоне  кошачьего недовольства сложившимися обстоятельствами и отвечая на претензии выставленным средним пальцем [ самый простой и понятный жест ] . джерри появляется, когда ему вздумается, тогда же и исчезает на столько времени, насколько нужно - и кто из них двоих ещё гуляет сам по себе. не в его силах отказаться от привычного образа жизни, от порченого способа заработка, от ритуала съема, который выстреливает всегда.

к тебе или ко мне?

джерри никогда не задает этот вопрос сам, лишь подводит к нему невербально давая понять, что "не против", чтобы потом благосклонно ответить, если рот не занят чужим языком

[indent]  [indent] к тебе

они все любят по-разному, но джерри старается выбирать мало-мальски похожий контингент, избегая видеокамер, воровато стараясь не палить лицо [ небрежно аккуратен до болезненного ] . мышь играет по-крупному, ставит на кон свое "без определенного места жительства", свое "никто не станет искать мальчишку-сироту", свое "нужен этому миру, как собаке карман". таких, как он без стеснения пускают в расход, как только дело начинает пахнуть жареным, поэтому джерри всегда работает один. меньше рисков, меньше ответственности, меньше шансов подставиться.

обычно его показательно расхлябаного, развязного в действиях [ с этим парнем точно можно будет поиграть и весело провести время ] везут в отель. в отелях никакая шумоизоляция, ноль процентов попасться с поличным своей жене, простыни, которые не нужно стирать, и ожидание незабываемого вечера.

весьма размытое понятие. в девяносто девяти процентах из ста, повстречав джерри, наутро точно обзаведешься подобным вечерком в своей автобиографии, в итоге оставшись без внушительной части налички, без банковских карточек, без дорогих часов, брюликов и прочих вещей, что можно налегке утащить из дома или из легкомысленно брошенного в углу портмоне. схема отработанная и проверенная годами, но осечки и у снайпера бывают.

каждый извращенец всегда действует одинаково и чем больше жира на их пузе и седых волос на висках, тем большее количество нулей скрывается на счету [ самая легкая математическая пропорция в его жизни ] . для таких мышка и расставляет свои крепкие сети. по плану его как обычно должны были привезти в пентхаус на последний этаж самой дорогой гостиницы или хотя бы номер люкс с охлажденным шампанским; должны были говорить пафосные комплименты и то, какой он хороший мальчик, сально гладя его по заднице [ не зря же обтянул ее черными скинни ] . но что-то идет не так, и вырубается не клиент во время страстной прелюдии, а он сам на заднем сидении чёрного, как его жизнь, бентли.

выводы неутешительны и откровенно хуевы. за ним следили, и наверняка, не один день.

вместо положеных пяти звезд джерри, как в лучших традициях фильмов о заложниках или серийных убийцах оказывается в каком-то сраном холодном подвале с сырыми потолками и пристегнутой наручниками рукой к трубе. та уже порядком затекла - каждое лишнее движение причиняет дискомфорт и боль - беспрерывно дёргать ею в попытках выбраться - бесполезно. по ощущениям находится он здесь не первые сутки, и даже не вторые [ живот крутит от голода - давно забытое воспоминание ] . периодически его захаживает проверять какой-то хрен, пафосно покручивая стволом в руке "не вздумай дергаться - отстрелю что-нибудь" и не произнося ни слова. только мерзко скалится, будто познал, что есть жизнь на марсе. периодически дает по морде или бьёт тяжелым ботинком в живот. ублюдок.

кровь на губах неприятно засыхает, чтобы потом снова болезненно заныть от заново треснувшей раны. смирение к мыши приходит довольно быстро, потому что верить в чудеса он перестал лет эдак.. никогда не начинал. просто однажды он должен был попасться, рано или поздно.

из природной вредности решает развлечься напоследок, а его "охранник" - единственное живое пятно в этой дыре. звякнув цепью, чтобы привлечь к себе внимание, когда его посещают в очередной раз, вызывающе скалится в ответ.

- отлить хоть можно? а то запачкаю тут ваш дорогой паркет.

Как-то в детстве потерялась Марья в Тёмном лесу. Скакала босыми ногами по мягким моховым кочкам, бежала за сверкающей стрекозой с большими разноцветными крыльями и опомнилась только, когда ветви корявые зацепили подол её темно-синего сарафана. Наказывали ей тётки, чтобы лучше под ноги смотрела, чем ворон считала. Припоминали ей, как уже падала она в реку с небольшого пригорка и колени в кровь разбивала, пытаясь поймать воздушного змея. Но всё Марье было нипочем. Подумаешь, разбитые коленки да царапины на руках, когда волшебный мир такой яркий, манящий и добрый. Не было у неё до этого раза возможности поиграться с потусторонним. А Тёмный лес манил своими секретами и загадками. А загадки разгадывать Марья всегда любила. Вот и тогда ей пришлось обернуться назад и увидеть, как деревья по обе стороны обступили её тропинку и загородили собою путь домой. Призадумалась царевна и заметила, как на её маленькое девичье плечо присела та самая озорница-стрекоза. Завела проказница её в самую чащу недоброго леса. Как теперь дорогу домой сыскать и не быть съеденной серыми волками али ещё кем недобрым?
Присела Марья на пенёк и принялась думать-гадать, кто же ей смог бы помочь выбраться из Тёмного леса? Может, сам Лес и отпустит её, попроси она ласково? Поднялась она на ноги, поклонилась Лесу в пол так, что длинные растрёпанные косы опустились на залитую росой зелёную траву. Улыбнулась Марья и озвучила громко свою просьбу – домой вернуться, к Морскому царю. Не хотелось ей ветки ломать да биться с кем-то. Не умела ещё и доброй слишком была. Но Лес ей ничего не ответил. Как бы Марья ни просила его, как бы не уговаривала и не обещала кланяться всегда, когда видит его, не слушал он её. Забрал к себе Лес царевну и решил не отпускать. И только она собралась пробираться сквозь колючие ветви, как схватил её кто-то сзади и прижал к себе крепко, шепнув тихо на ушко: «Ох, глупые нынче царевны пошли! Всё в добро верят, а их косточки потом ходи собирай по всей чаще!» То Леший ей встретился, а перед глазами Аука запрыгал и рукой своей зеленой в живности всякой дорогу царевне указал: «Сыт Лес сегодня, царевна. Поиграть с тобой захотел. Потому и мы тебя так быстро нашли и домой, так уж и быть, проводим.»
На краю леса обернулась на них Марья, поклонилась в пол и хотела было поблагодарить обоих, но покачал головой косматой Леший и шёпотом промолвил: «Не играй, царевна, так больше. Не ходи никуда одна. Ни с кем в Тёмном лесу не заговаривай. Никто там тебе никогда не поможет просто так, а то и съедят, даже заметить не успеешь. Заруби себе это на носу! Темнота – враг твой!»

Темнота – враг мой.
Вот уже двадцать шесть лет она жила с ощущением, что вокруг неё не новый «технологичный» мир, а Тёмный лес: всё ветки свои корявые сводит и дорогу домой, до Вани, прячет. А недавно ей и вовсе показалось, что смирилась она наконец-то, что не встретит Ваню больше. Нет его, а был ли – никто ей и не ответит на этот вопрос. Водяной, услышав ночные размышления царевны, плескающейся в ванне, только привычно улыбнулся и молча закурил, не желая вступать в очередные словесные бои на тему, которая себя уже изжила. Жизнь в Тёмном лесу не так уж и плоха, если знать, с кем дружить, а кого стороной обходить. Леший и Аука были не совсем правы.

Оставив мужа в столице, царевна отправилась в Северную холодную. Пришла пора заняться любимым делом – контакты новые заводить. Привезла она с собой целые сундуки роскошных нарядов из тканей, каких и сейчас днём с огнём не сыщешь. Решила, что найдёт ещё одного купца-инвестора для открытия своих ресторанов в Санкт-Петербурге, а то в Москве их уже и так было достаточно. Хотелось ей чего-то нового, своего, без помощи Водяного. А он лишь рукой махнул и сказал, что через пару дней сам к ней явится, посмотреть, чего она там на своих приёмах отыскала. Заодно, может, и сам кого интересного встретит для будущих деяний.
Настроение у Марьи было прекрасное до самого отъезда. Но как только переступила она порог поезда, появилось предчувствие, что случится что-то важное через семь сотен километров отсюда. Страшно ей стало всего на один миг, а когда поезд тронулся, она погладила своё новое обручальное кольцо и вдруг захотела снять его. Но не стала. С ним куда спокойнее, чем без него.

Обычно дождливый город встретил её ярким солнцем в светло-голубом небе и длинной блестящей машиной черного цвета. Вкусными завтраками и улыбчивыми людьми, которые как будто всегда были счастливы. И с каждым часом становилось  Марье не по себе.
И как только решила она, что позволит себе выдохнуть и бояться больше нечего, встретила Ивана-царевича. Вот так легко, проходя по коридору одного из известных ресторанов и вовремя подняв глаза, она увидела своего Ивана, идущего прямиком на неё. Сердце в груди завыло умирающими волками, руки покрылись мурашками, словно в воду морскую нырнула, а ноги перестали слушаться, будто утопая в дремучем болоте. Он так безмятежно выглядел, смотря на неё. Так легко подошёл и произнёс какие-то совершенно несвойственные ему слова. Не назвал по имени, не обнял, не припал к ногам её прощения просить. Ничего не сделал, кроме как улыбнулся и отвесил обычный комплимент её «сказочной красоте». Не признал?.. Не признал.
Марья еле-еле руку отняла от себя и, аккуратно приподняв, махнула ему, чтобы прочь шёл с её пути. Бросив «С дороги, царевич», обошла его и направилась к выходу, позабыв про деловой ужин, людей, что ждали её, и про Тёмный лес, что тоже ожидал её снаружи ресторана.

Сутки прошли, как они увиделись. Не бежал он за ней на улицу, не пытался найти, а Марья сама не рвалась к нему, хотя столько лет ждала его каждое утро, чтобы обнять и приласкать своего могучего героя. Видать, случилось с ним что-то. Заколдовал кто? Кощей? Баба-Яга али кто другой поигрался? Может, сам так решил, что не нужна она ему боле? Или при переходе в этот злачный мирок всё поменялось само собой?.. Мучилась Марья разными вопросами, но одна мысль о том, что забыл он её одновременно резало сердце на две части и согревала, что, может, не найдёт их Кощей, а, значит, и жить им в Тёмном лесу спокойнее будет.
На следующий день собралась Марья уезжать из Северной. Отменила все встречи и дела, перенесла разговоры на звонки и уже сообщила Водяному, чтобы скорее встречали её на Ленинградском вокзале, но вдруг оповестили её об одном важном приёме, куда должен был приехать владелец здешней известной сети ресторанов. Захотелось пригласить его к себе в гости в Москву и обсудить важные вопросы «дома», только ей намекнули, что для подобного приглашения лучше бы для начала познакомиться вживую и перекинуться хотя бы парой «добрых слов». Слыша такое в «Темном лесу», Марья улыбалась пуще прежнего. И эти люди говорили ей про доброту – за сто лет переубивали миллионы ни в чем неповинных душ, а сами добрых слов ждали. Ладно, подумала Марья, что вряд ли на благотворительном вечере Ивана встретит. Отказалась она слушать сердце своё, клокочущее внутри, словно крылья той сверкающей стрекозы из леса. Билось сердце внутри быстрее обычного. Боялось её сердце, а Марья лишь качала головой, застегивая сбоку своё темно-синее длинное платье.

Шампанское лилось рекой. Красивые люди в красивых нарядах, яркие улыбки и звон бокалов сопровождались известными музыкальными композициями в классическом исполнении. Многие танцевали, был слышен чей-то радостный смех. Марья уже минуть двадцать беседовала про возможное крупное сотрудничество, всячески игнорируя беснующееся сердце. Она знала, что Иван-царевич был где-то рядом. И ей бы стремглав бежать отсюда, но чувствовала, что в этот раз хотелось ещё немного посмотреть на него. Лучше издалека, но если он снова осмелится подойти к ней, то Марья попробует поотгадывать, что же с ним случилось и давно ли он в этом мире жил без неё.

Ярик всматривается в промозглую серость, провожая взглядом отца. Тот спешит на завод, в ночную, высоко подняв плечи и кутаясь в старый шерстяной, местами поеденный молью, шарф. Пытается спрятать уши от противного ветра, так и норовящего пальцами липкими забраться под воротник. Сотрясается от кашля периодически, Ярику отсюда уже не слышно, но он знает. Когда мужчина скрывается за углом соседней пятиэтажки, парень считает про себя до десяти и открывает форточку. Рассохшееся от старости дерево мерзко и протяжно скрипит, грозя развалиться прямо в руках, но никогда не разваливается. В кухню врывается холод, от которого в носу свербит сразу. Ярик снимает решетку вентиляции и достает из ниши помятую пачку сигарет. Его давний тайник, которым он так гордится.

Едкий дым дерет горло с первой затяжки, выдыхая, парень наблюдает, как сизые клубы растворяются в воздухе, не успев соединиться с густо-молочным туманом, уже начавшим медленно стекаться на улицы от стен домов, зияющих темными дырами оконных проемов. Некоторые квартиры давно лишились своих обитателей, и свет там больше не загорится. Это вам не столица, блядь, где на каждый квадратный метр найдется с пяток наследников, как только законный хозяин приказал долго жить. Голубев не знает наверняка, он там никогда не был, но из обрывков телепередач, что на фоне шелестят с экрана с помехами, сделал однажды именно такие выводы. Их город никому не нужен.

Сигаретная бумага треском отзывается на очередную затяжку. Если отец работает, значит, Ярик дома один, скрываться ему не от кого. Иначе получил бы уже ремня, несмотря на возраст, в их семье с этим строго. Отец не приемлет курение с тех самых пор, как матушка отошла в мир иной. Рак легких, сказал дядя Серега, местный фельдшер. Все, что ему оставалось – это беспомощно развести руками. В больнице не оказалось нужных лекарств и специалистов, в центр не повезли – мать не хотела, так и осталась до последнего вздоха на стареньком диване в гостиной, измученная болезнью, совершенно истощенная. Не хотела. Шестилетний Ярик, наматывая на кулак злые сопли, тогда никак не мог взять в толк, почему родители не борются, не делают то, что нужно, лишь бы мама поправилась. Теперь понимает, объяснение оказывается до чертиков простым. Отсюда не уезжают, а если и уезжают, то назад уже не возвращаются. У здешних жителей подсознательный блок: выедешь – можно не успеть обратно, а задерживаться никак нельзя, ни на одну сраную минуту – это известно каждому детсадовцу. Туман не выпустит тебя, не впустит обратно, сожрет. Риск этот никому не сдался, Ярик и сам уже давно не думает об отъезде, словно кто-то ластиком стер все подобные мысли, иногда только случается – накатывает на пару минут, и так же быстро забывается. Незачем оно все. 

Бабушку с дедом Голубев и вовсе не застал. Оба еще во времена Союза на заводе пахали в две смены. План выполняли, развивали промышленность. А как померли – так и не вспомнил никто ни их вклад, ни их самих. В этом городе в принципе долго жить не принято. Так и остались Ярик с отцом вдвоем, суровой своей мужской компанией.

Парень кидает взгляд на настенные часы. Восемнадцать сорок пять. Через пятнадцать минут густая пелена застелет все вокруг так, что до подоконников первых этажей не разобрать ничего, и улицы накроются мертвой тишиной. Даже уличные шавки, которых осталось не так много, только самые стойкие, трусцой разбредаются по подъездам и подвалам. Жалеют их, впускают. Никому не хочется утром ненароком наступить на голый вытянутый череп. И такое бывало, но чаще – ничего. Ничего не остается. Как не осталось от Димона, с которым Ярик еще в раннем детстве сидел на соседних горшках.

Он еще пару минут наблюдает за редкими торопливыми прохожими с высоты своего пятого этажа. Задержались где-то, видимо, спешат теперь. Но даже на их фоне внимание привлекает самая быстрая маленькая фигурка. Девчонка бежит так, словно за ней гонятся, спотыкается разок, едва не угодив коленками в лужу, вскакивает и снова бежит. Ярик следит за ней равнодушно, выбрасывает окурок и захлопывает форточку, красно-белые занавески отрезают его от внешнего мира. Малолетки вот так иногда засиживаются у подружек, а потом возле администрации появляются новые объявления с фотографиями. Пропал, мол, одет был в то-то, возраста такого-то, звонить вот по этому номеру, если есть информация. И родители рядом стоят с опухшими заплаканными рожами, каждый раз как будто надеются и впрямь найти, да только на самом деле всем ясно – домой их отпрыск уже никогда не придет.

Голубев и сам не так давно еще пренебрежительно кривился, когда слышал про комендантский час. Они в этом возрасте бессмертные все, их-то никогда не коснется. Ну и что, что рядом пачками пропадают. Не кривится больше после того, как год назад мусора с раннего утра в дверь постучались. Спрашивали, когда и где он видел в последний раз Дмитрия Славина. То был действительно последний.

Голубев тянется к старой плите, чтобы поставить чайник, когда из раздумий его в унисон мыслям вырывает стук в дверь. Ярик хмурится, он никого не ждет. Да и кого вообще можно ждать в такое время, когда все давно по домам сидят, но по ту сторону никак не унимаются. Он, сам не зная, зачем, одергивает свободную футболку на пару размеров больше на худых плечах и приоткрывает дверь, не снимая цепочки. Из открывшейся щели на него смотрят полубезумные огромные глаза.

- Ты совсем дура, что ли? Время видела? Или жить надоело? – вместо приветствия выдает Ярик, и складка между густых бровей становится еще глубже. Перед ним Анька, младшая сестра Димона. И судя по куртке, именно она несколько минут назад неслась напролом по улице. Так вот, выходит, куда спешила. – Чего тебе?

Они никогда особенно не общались. Так, виделись, конечно, когда Ярик приходил в гости к Славиным. Или она прибегала к брату на школьной перемене, чтобы на кого-то пожаловаться или что-нибудь рассказать. Когда друга не стало, Ярик уже учился в колледже, и все точки пересечения с Аней стерлись. Последний раз на похоронах ее видел, где чувствовал себя максимально неловко. Переминался с ноги на ногу, от слез чужих тошнило, а свои показать не мог – стыдно. Потом, конечно, пересекались еще, в их городе не пересекаться с кем-нибудь – невозможно, но только головой кивал и дальше спешил по своим делам. Как будто стремно было за то, что он вот, живой ходит, а ее брат – нет. И вот теперь Славина-младшая стоит на его пороге, запыхавшаяся, молчит.

Он открывает рот, чтобы повторить свой вопрос, но голос тонет в оглушительном вое сирены. Все, девятнадцать ноль ноль. Голубев только тяжело вздыхает, снимает цепочку и наконец открывает дверь полностью.

- Заходи давай, – бурчит и отходит на пару шагов, пропуская. Выгонять уже поздно, за чем бы она ни свалилась на его голову.

[indent] Гнозисы не похожи друг на друга. Синьора слегка удивлена этому факту. Почему-то ей казалось, что Селестия не станет прикладывать усилия для создания фигур. С ее-то вниманием ко всему, что находится ниже, это даже странно, однако за свою жизнь женщина успела повидать достаточно, чтобы этот факт ее не занимал.

[indent] Она проводит напоследок по грани куба, зажатого между двумя концами столба, и прячет его в коробку. На вечно холодных пальцах остается эхо янтарного тепла — Синьора брезгливо морщится и встряхивает ладонью, словно убирая грязь. Пусть ее добыча и стоила дорого, но игрушка богов все равно ею остается. Пачкаться о нее отвратительно, омерзительно, особенно той, которая носит звание Прекрасной дамы.

[indent] В этом гнозисы похожи. Что отобранный у бродяги, что полученный у торговца — ото всех одинаково несет чем-то, от чего даже видавшая эксперименты Дотторе Синьора чувствует дрожь. Чем скорее он окажется у Царицы, тем лучше: только ее чистота способна выстоять перед грязью божественных фигур; новое задание уже лежит в письме, сокрытое шифром. Время для радости успеха наступит позже.

[indent] В снятой комнате Синьора прячет свои дорогие одеяния в сумки и снимает с груди камни. Рубины серьги блестят кровью в солнечном свете перед тем, как оказаться окутанными в ткань. Рубцы ожогов обнажены и выступают красными пятнами эрозии на бледной коже. Каблуки стучат о дерево пола и в голову тут же лезут воспоминания о том, как когда-то было приятно стоять на холодных досках после долгого дня — одни из тех немногих отрывков, что остались от прошлого. Синьора пинает их в сторону сумки и просовывает ноги в ботинки.

[indent] Оболочка Предвестницы — это гордость, это красота и благородство. Оболочка Предвестницы бросается в глаза, а с Гнозисом в руках лучше не привлекать чужое внимание. Назойливый ребенок и без того вьется вокруг как назойливая муха: слетелся на запах гнили, чему удивляться, однако раздражать от этого он меньше не стал. Поэтому Синьора выбирает на сегодня униформу рядового и рассчитывает — для надежды она уже слишком стара — на то, что этого будет достаточно.

[indent] Или, по крайней мере, муха отвлечется на их маленького юного лорда. Благо, тот решил остаться еще поиграть в песочнице. Не то, чтобы женщина его осуждала: молодость всегда ломится продолжать, даже когда продолжать уже нечего. Но наблюдать за его неловкими детскими потугами будет не так забавно, как это было на задании.

[indent] Синьора первым делом прячет шрамы — под рубашкой и под повязкой. Травма из-за хаоса в гавани, всякое бывает, начальство отпустило лечиться в штаб. Нос подточит только тот, кто хочет, но для тех у Синьоры есть кнут, который остудит голодных до пряников дураков. Она торопится, у нее есть дела и совершенно нет времени, чтобы развлекать слабаков. Жаль, что это выучили только ее собственные солдаты.

[indent] Среди скрежета сумок об пол и шороха ткани, звука гудящих голосов и шума моря, слышится деревянный стук. На краю зрения появляется тень. Синьора отправляет коробку пинком — якобы неосторожным, естественно — под кровать и поворачивается к источнику новой тревоги.

[indent] И вздыхает.

[indent] - Я думала, что ты хотел остаться в Ли Юэ, - женщина поворачивается к кровати и берет в руки черные полосы рукавов, украшенные бусинами жемчуга. Разворачивает сложенные в складки участки ткани и сворачивает все рукава в рулоны. - Неужели передумал? А как же «не хочу плыть на одном корабле с такими, как ты»?

[indent] Не то, чтобы ей было интересен ответ. В его преданности Царице женщина нисколько не сомневается, а значит возвращение в Снежную — вопрос весьма короткого времени, с ней или без нее. Куда интереснее то, что именно он забыл здесь и сейчас. Уж явно не зализывать раны пришел.

Старый обшарпанный журнал, лежащий на столе, беспокоил его уже несколько дней. Только что Дотторе вычеркнул из него три строчки, три имени тех, кто умер сегодня утром. Они участвовали в его самом масштабном эксперименте и были носителями не редкой для Сумеру болезни - элеазар. Для Дотторе каждый ребёнок, каждый подопытный был ценен, хоть он и не проявлял к ним никакой привязанности. Все его сладкие речи, все его тёплые взгляды и пустые обещания лишь были способом манипуляции. Сам Доктор мечтал обойти болезнь, найти то, что было скрыто намного глубже, отыскать источник и получить доступ к божественному знанию, из-за которого в Сумеру появилась эта болезнь. Он был нетерпелив, хотел всего и сразу, из-за чего совершал ошибки, стоящие ему слишком многого. Дотторе много лет мечтал прикоснуться к божественному познанию, обуздать единственную в их мире силу, что не подавалась научному объяснению и для этого ему потребовалось несколько десятков больных детей, которым не посчастливилось заболеть и попасть в его лапы.

Дотторе закрывает журнал и надевает белый халат. Он продолжает играть роль доктора, что обещает избавить маленьких детей от страшной болезни, и ему почти это удаётся. На теле его подопечных больше не выступают новые чешуйки, они не приносят им боль и не заставляют корчиться от боли. Боль им приносит сам Дотктор вместе со странными микстурами и уколами. Он говорит, что это поможет им, что скоро боль уйдет и им станет лучше, но это лишь ложь, способная унять детскую истерику. Дотторе, если честно, терпеть не может детей. Они глупые, они капризные, вечно плачут и ломают всё вокруг. Но именно ими проще всего управлять, проще мешать их кровь с токсичными реагентами и веществами, которые могли бы навсегда вылечить их от страшной болезни, вернуть нормальную жизнь и сделать счастливыми.

Но всё это ложь. Никто не выходит из лабораторий живым.

Дотторе на самом деле не хотел никого убивать и был бы намного счастливее, если бы подопытные выживали. Их смерть означала его провал и предвестник терял контроль над эмоциями и больше не сдерживал свой гнев. Он мог ударить своего подопытного, связать и оставить его в сыром подвале, где его конечностями хотели бы полакомиться крысы. Он винил их в отсутствии прогресса и срывался, когда очередной ребёнок в муках умирал, не достигнув той скрытой силы, что пряталась в каждом из них. В такие моменты он проклинал архонтов и селестию, что позволили подобному чуду случиться, а потом отняли его, дразня божественной силой, но не давая возможности прикоснуться к ней.

Он идёт вдоль запертых палат, более похожих на тюремные камеры. Эту больницу он организовал сам. В каждой маленькой комнате спрятан невероятно ценный ребёнок, добытый потом и кровью из трущоб, у бедных родителей или пустынников. Дотторе лично сам никогда не занимался подобным. Больных ему доставляли агенты, специально обученные особым техникам убеждения. Доктора не волновало происхождение ребёнка или его пол. Он не испытывал к ним эмоций, воспринимая их как живых механизмов, над которыми привык работать. Особый интерес у него вызывали лишь те, кто был силён не только телом, но и духом. Очень многие умирали в первую неделю, не выдержав экспериментов. Выжившие получали лучшие комнаты, лучшее питание и отношение к себе. Дотторе всегда считал, что среди них у него нет любимчиков, но из раза в раз посещал одну конкретную палату.

    — С добрым утром! — Дотторе резко открывает дверь и врывается в комнату как настоящий ураган. Коллеи, маленькая, но очень сильная девочка, лежит съёжившись на кровати. — У меня для тебя просто отличная новость!

Путешественник сидел на сложившихся внутрь обломках каменной скамьи и не сводил глаз с реки, несущей беспокойные воды в темноту. Стремительно рождающиеся и умирающие водовороты, скалящиеся камни у самого берега, изломы земли вокруг и даже купол высоко над головой: всё было серым, будто последние угли катаклизма потухли и забрали с собой в небытие все краски.

Дальше берег ещё хранил след набережной с фигурным парапетом, но подобие обустроенности лишь делало картину более гнетущей. Река, некогда величавая и спокойная, больше не впадала в подземное озеро. Со страшным молчанием вода срывалась с изломанного края в пропасть, и Путешественник не отважился бы исследовать её дно. Не теперь, когда его лишили крыльев.

Ничтожная потеря, по сравнению с тем, что у него забрала Селестия кроме них. Холод одиночества сводил путешественника с ума. Путавшийся в камнях ветер и струи реки соединялись в недобром шепоте, пророчествующем о том, что ему не найти сестру никогда.

Всего несколько недель назад путешественник бы посмеялся небылице, но теперь в груди ныло и тянуло место, где их с Люмин души соприкасались — неделимые даже в дни, когда один из них спал беспробудно после путешествия.

Раз за разом Итэр касался больного места и отказывался верить в гибель сестры. Он бы знал наверняка, случись непоправимое. А этой тянущей пустоте будет и объяснение, и исцеление.

Нужно только встать и идти. Никогда прежде собственный голос не был настолько невыразителен и тих. Ему пришлось повторить трижды, чтобы высечь что-то похожее на злость и подняться.

В этом месте обитали лишь призраки. Ему бы двигаться дальше, на поверхность, откуда видно отнявшую у него Люмин Селестию, но у Итэра не было крыльев, чтобы подняться к летучему острову. И ни у кого не было крыльев достаточно мощных, чтобы поднять его. Даже у богов.

Потому Итэр медленно обходил руины Каэнрии, всё дальше от королевского дворца, всё меньше ожидая за каждым поворотом встретить Дайнслейфа. Но он встречал других. Одни рыдали, склоняясь над пустым местом. Другие без смысла плыли по нескончаемой траектории туда и обратно, точно разыскивая что-то. Третьи с тошнотворным звуком пожирали самое себя.

В путешественнике не осталось и искры магии, чтобы им помочь, но иногда у него получалось. Некоторым из них не нужно было большего, чем несколько слов, готовности выслушать или нехитрого действия.

Другим он помочь не мог, но почему-то продолжал свой горестный обход, оправдывая себя тем, что в руинах ещё может сохраниться механизм, способный помочь ему на пути к Селестии. Пока не останавливался в изнеможении, как на том осколке набережной у бездонного водопада.

На плато за стенами города, где он в конце концов оказался, не могло быть даже обломков машин Рейндоттир. Но к тому времени Итэру уже было почти безразлично направление.

Конец пути уже выглядывал из-за гор. Лиюэ, конечно, славилось своими пейзажами, но путешествие по его территории, особенно когда было необходимо добраться до соседней страны и не вплавь, вызывало проблемы. Да, естественно, существовал путь через Разлом, но шахта была закрыта из соображений безопасности и с этим приходилось считаться. Был бы Сайно один, его бы ничего не остановило, собственно, именно так он проделал путь в Мондштат, когда его учитель из даршана попросил помочь по одному небольшому делу. Сайно не мог отказать, особенно зная доступные ему подробности. Но идти так же обратно было не безопасно.
В первую очередь для Коллей.
Сайно беспокоила эта девочка, упорно мнущая под ногами пожухлую траву, старающаяся держать его темп и не отставать, не мешать, хотя было видно как она устала. Путь с больным ребенком был более долгим, чем он изначально предполагал. И если большую часть дороги до дома они проделали на наемной повозке с лошадью и возницей, спокойно сидя и лишь отбивая нападения монстров и проходимцев, на что Сайно каждый раз вздыхал и хмурился, а остальное время учил Коллей играть в “Призыв семерых” или просто рассказывал что-то о Сумеру и мире, месте, куда они едут. То оставшийся путь пришлось преодолевать пешком по горам. Сайно выбрал относительно простой и безопасный маршрут, но все равно утомительный для ребенка, он это понимал. Частые остановки медленно подтачивали его терпение и иногда просто хотелось закинуть Коллей на спину и побежать, но он этого не делал. Это ее путь домой, не стоило травмировать и без того хрупкую гордость маленького бойца, ей нужно это сделать самой. Даже если его действительно утомлял темп передвижения. С этим ничего не поделаешь. Однажды она вырастет и станет сильным бойцом, он в этом не сомневался, а пока все только начиналось и необходимо было делать маленькие шажки.
Вид с высоты ущелья между Южными небесными вратами и Разломом открывался превосходный. Вся необузданная красота джунглей Сумеру, с видом на город и Академию, справа огромные кувшинки леса Мотийимы, слева же виднелась статуя архонтов и дым от деревни Гандхарва, их пути назначения.
- Вот мы и дома. Завтра будем на месте, спуск на склон Гандха не быстрый, - с этой простой командой Сайно отправился разбивать простой привычный им лагерь. В сумерках зажглись огни Сумеру, а ночью их накрыло полотно звездного неба. Сайно чувствовал приближение конца и радость от скорой встречи с Тигнари. Тот знал о его поездке в Мондштат, но успело ли до него добраться новое сообщение?
Утром они снова отправились в путь. Чем ближе цель, тем легче были шаги. Казалось, даже Коллей было легче шагать, хотя еще вчера ее истощение от столь изнуряюще дальней дороги было очевидно.
Спустились с горы ниже и по склонам дошли до Гандхарва, осталось только перебраться через ущелье над рекой и они на месте. Коллей увлеченно рассматривала деревянные постройки на сваях, подвесах и прямо в кронах деревьев, а Сайно высматривал образ Тигнари. Естественно, пока что ему не доложили об их, его, прибытии, потому его партнера не было видно.
Они встретились уже на пороге его дома, поприветствовав, казалось, каждого встречного жителя поселения. Их внимание заметно утомляло и напрягало, но с ним приходилось только жить.
Сайно приветливо улыбнулся другу, взмахнув рукой.
- Тигнари, давно не виделись, - его голос был мягким, таким, каким бывает только с Тигнари, теплым и наполненным чувствами, - у меня есть для тебя сувениры и знакомься, это Коллей.
Девчушка с осторожностью относилась к незнакомым людям, и Сайно ее в этом только поддерживал. Но сейчас бояться было нечего.
- Коллей, это Тигнари, мой близкий друг. Он врач, и ему можно доверять.

Тигнари ждал возвращение Сайно, с лёгким нетерпением, которое играло где то на кончике хвоста. Последний визит генерала в Грандхарву был лишь мимолетным, где он сообщил, что отправляется в Мондштат, по крайне важному делу. Беспокоится вроде бы было нечему, хотя по правде говоря Тигнари просто не знал всех подробностей. Письмо отправленное Сайно из Мондштата пару дней назад, так же не раскрывало особых подробностей, кроме того что он просил подготовить место для девочки, так как за ней нужен присмотр. И лучше доверить это тому, кто действительно был готов помочь, независимо от рода, сословия и тяжести болезни. Как доктор Тигнари здраво оценивал сложности связанные с содержанием, тех кому требовалась адаптация. Но и конечно же не стал бы отказывать Сайно в просьбе. Больница в Сумеру не совсем то, что подошло бы в ситуации Коллеи. Там по большей мере человек просто смирялся со своей участью, а хоронить, то что можно было бы спасти совсем не в интересах Тигнари. Поэтому он так же не особо доверял больнице в Сумеру. К тому же в стенах города действовали куда жёсткие правила. И там можно было скорее умереть от невежества окружающих, нежели получить помощь.
Приближение шагов фенек услышал чуть загодя, но сразу выходить на встречу не стал, лишь более торопливо закончил с очередным отчетом, дописывая последние строки. Уловив ухом, приветственный гул и лёгкий шаг незнакомых ног где-то уже на склоне к домику,  Тигнари всё же вышел на порог и принял ожидающую позицию, сложив руки на груди, оставаясь по большей мере невозмутимым.
На приветствие юноша отреагировал взмахом хвоста, вторя движению рукой, и сдержанно улыбнулся. Первое впечатление очень важно, и напугать девчушку было никак нельзя. Они прошли большой путь и как бы не хотелось, усталость явственно читалась на их лицах. И как доктор, Тигнари был просто обязан выписать им обоим отдых от пеших прогулок на ближайшие пару дней. И если Коллеи вряд ли оспорит данную рекомендацию, у Сайно могло бы быть иное мнение на свой счёт.
При упоминании подарков глаза Нари загорелись любопытством и крайним довольством от предвкушения иноземного подарка, а хвост закачался из стороны в сторону выражая крайнюю радость.
- Сувениры? Есть ботанические диковинки?
Фенек расслабленно шагнул вперёд, скользнув дружелюбным взглядом по другу и перевёл его на девчушку, слегка склонившись, что бы получше её разглядеть.
- Здравствуй, Коллеи. Грандхарва с радостью предоставит тебе кров, и если что то будет нужно, не стесняйся спрашивать. Мы постараемся тебе помочь, что бы ты могла чувствовать себя как дома.
Без резких движений в знак приветствия, фенек протянул девочке красивый засушенный цветок из тех что лесные дозорные получали от продавцов цветами в Сумеру. Детям они обычно нравились.
- Вы проделали долгий путь, вам нужно отдохнуть, не хотите перекусить?
Тигнари выпрямился, и не став долго ждать, жестом пригласил их в своё жилище, что бы без лишних глаз можно было обсудить дела.
- Проходите.

моя смелая, самоотверженная девочка,
подумай хоть раз о себе.
почему ты бросаешься вперед? это все твое яростное желание защитить то, что тебе дорого? или гложущее бесконечно чувство вины? или все вместе, и неясно, где начало и где конец?
я знаю о чувстве вины так много, как мне бы никогда не хотелось. когда ты развязала войну, я о ней даже ничего не знал. меня просто не было рядом со всем тем, что я берегу.
никто не отдал мне приказ: “Энтерпрайз, возвращайтесь, срочно”. никто не посмотрел мне в глаза в те редкие сеансы связи, которые мы могли себе позволить. мой экипаж до сих пор не может оправиться от этого. от того, что вселенная бережно прятала нас в своих самых далеких от Земли уголках, пока наши друзья умирали на войне. не о такой пятилетней миссии мы мечтали. не затем мы пошли служить в Звездный Флот, не о том давали присягу.
мы вернулись в другой мир, как будто случайно провалились в соседнюю вселенную, когда проложили обратный курс. нам все говорят: “вы все равно бы не успели”.
но я знаю.

что мы бы успели.

я говорю, что Энтерпрайз — это исследовательский корабль, что мы не военные, мы исследователи, ученые и первопроходцы.
но знала бы ты, как мне сложно пережить то, что меня не было на линии огня. что меня не было рядом, когда погибла Филиппа. и другие, и многие — другие.
мы храним это понимание у себя в трюмах Энтерпрайза. оно только наше, разделенное на всех тех, кто был со мной. мы не говорим о нем, но читаем все по глазам друг друга.

когда нам рассказали, это был один из тех немногих раз, когда я не знал, как обратиться к команде. как подбодрить их, как помочь им пережить их личную и коллективную боль. во мне не было слов,
[indent] я был в бешенстве.

Капитан Кристофер Пайк позволяет себе прикосновение: кладет свою спокойную теплую руку на чужое хрупкое плечо, мягко, властно удерживая от попыток подняться на ноги. Он считывает кончиками пальцев пульс, хотя прекрасно видит цифры на медицинском мониторе.
Никто и никогда не говорит в Академии, но одна из основных обязанностей капитана — купировать чужую панику: мягко вытеснять своим уверенным присутствием или выдавливать жестко, почти жестоко.

Они в крошечной металлической лодочке посередине полного ничего, и самое страшное, что со всеми ними может случиться — это потеря ориентиров.

— Тихо, Бернем, тихо, дышите, вы в безопасности. Мы все — в безопасности, — Кристофер вслушивается в ее лихорадочное дыхание, не делая никаких выводов. Космос учит его не делать никаких выводов заранее. Ему стоит, наверное, позвать Кристину, чтобы та проверила целостность сознания Майкл, черт там разберет эти временные прыжки, но Крис считает, что дружеское присутствие очень часто первостепеннее немедленного профессионального вмешательства. Психике надо зацепиться за знакомое, выдохнуть, перевести дух, прежде чем начать гонять ее по психологическим тестам.

— Сейчас вы продышитесь, как вас учили в Академии, а потом расскажете мне, чего вы, по вашему мнению, не смогли, — Кристофер тепло улыбается.

(Он думает, та ли эта Бернем, их ли это Бернем. То ли это время и та ли это вселенная. Иногда Крису кажется, что он теряет привычное направление течения минут, что он снова беспокойно хлебает ртом воздух, отводя пальцы от Кристалла. Где у этого всего начало?
Он думает, как иронично, сколько их тут, запутавшихся в том, какой сейчас год и какая в этой вселенной у человечества была история. Иногда он смотрит в сощуренные глаза Гейба, и думает, какая же у него в зрачках ебанная бездна хаоса.)

— Мы нашли вас и весь ваш экипаж в состоянии гибернации в спасательных капсулах. Рядом с вами не было никакого корабля, но был передатчик, посылающий сигнал SOS. Вы проснулись первая, медицинских отклонений у всего остального экипажа не наблюдается, им нужно просто еще немного времени. С момента нашей с вами последней встречи прошел год, — Кристофер не убирает руку, смотрит в ее растерянные еще сонные глаза. Он думает, что эта девочка готова вскочить прямо сейчас и побежать спасать свою вселенную дальше, еще не придя в себя.
Нет, это определенно та самая Майкл, которую он знал.