в лаборатории — чёткий, просто безупречный порядок; всю свою жизнь ^{{её пародию?}} Эшер пытается уложить прямыми рядами и устойчивыми башенками дней и месяцев, ведь в порядке есть своё постоянство; стабильность; понятная и приятная константа.

Ичиро же — воплощение хаоса, сумбурная энергия под тонкой бледной кожей. он ворвался в закольцованность будней необузданной стихией, чтобы ^{{ненамеренно?}} превратить их во что-то большее, чем обратный отчёт. в этом есть какая-то ирония, сопоставление двух противоположностей, целая тема для экзаменационного эссе на тысячу слов; разрушить порядок, единственную соломинку успокоения души в моменты паники — чтобы заменить его [бес]порядком; и неожиданно новым источником света.

и всё же, пускай у хаоса и есть своя неожиданно полезная сторона, это всё ещё хаос, путь разрухи; и поэтому каждая минута нахождения Ичиро в стенах лаборатории сулит какие-нибудь проблемы.

   
Эшер оглядывается на дверь, не меняясь в лице — всё такой же хмурый, сосредоточенный, держащийся лишь на вере в удачное стечение обстоятельств в его пробирках; Ичиро улыбается, ведь для него не существует правил; законов; и дверей, которые он не может открыть.

его невозможно успокоить; уговорить; выгнать; у Эшера есть ещё один вариант — рискованный, на самой грани удержать и потерять, азартная ставка на будущее:
[indent]  [indent] игнорировать.
   
Ичиро, очевидно, не фанат игнорирования; у него чёткий акцент; и лисья усмешка.
   
— если моя компания пробуждает в тебе желание застрелиться...
   

Эшер на самом деле знает о Курасаве не так много, как ему ^{{возможно?}} хотелось бы.
   
— тогда почему ты сейчас здесь, dude?
   
[indent] ответ прилетает ему в затылок через секунду; how lovely.
 
забота в руках Ичиро вечно превращается во что-то нелепо-перевёрнутое. если заглянуть в гости, то обязательно высказать все свои претензии; если сказать пару поддерживающе-подтрунивающих слов, то перед этим раз сто назвать нудным ботаником с острова по другую сторону земли; а принести обед для друга, не высовывающего своего мышиного носа уже как сутки?

— какого чёрта?!
[indent] что ж, без насилия здесь точно не обойдётся.

Эшер оборачивается — повторение истории, закольцованность личности; в его глазах плещется яд — блестит почти так же, как и вся дурь, к которой он добровольно прикладывает свою руку уже месяцы. что-то свербит у него под кожей, под самым пульсом на запястьях; хаос вибрирует в воздухе.

— мало того, что ты разбрасываешься вещами в лаборатории, так ещё и фастфудом, — Эшер даже не хочет держать себя в руках; новые исследования на финишной — и не особо удовлетворительной — прямой, а ещё он правда очень голоден: ни кофе, ни батончики со странными вкусами из автомата на первом этаже не могут угодить организму; а теперь ещё и его самоуважение валяется там же, где и коробка с бургером, потому что ему по явной нелепости симпатичен один конкретный придурок. — я, чёрт возьми, откручу тебе голову, как только ты подойдёшь ближе.

короткий взгляд на пол, широкий взмах ладонью — и картонная коробка взмывает в воздух, подхваченная искрящейся по артериям силой;
упаковка раскрывается под невидимыми касаниями, обнажая свою ^{{аппетитную?}} сердцевину.

[indent] Ребекка не хотела этой встречи. Внутренности непривычно сжимались, выкручивались, подступала горькая тошнота. Последнее, вероятно, было не из-за волнения, а из-за желчи, что теперь вырабатывал желудок, ибо хозяйка организма саботировала прием пищи и заменила его накануне бутылкой красного сухого. От которого, между прочим, осталось маленькое бордовое пятнышко на вороте белой блузки. Она явилась в тюрьму в том же, в чем была вчера. Выбирать новый наряд было попросту некогда. Олбрайт заметила это злосчастное пятнышко уже в уборной, разглядывая свое уставшее лицо. Под глазами залегли тени. Месяцы бессонных ночей, тысячи часов работы на износ дали свои плоды. Ребекка добилась от властей поддержки во внедрении в судебную систему высшей меры наказания – смерть. Гуманную смерть, стоит отметить. Через инъекцию. Некоторые из приговоренных к смертной казни в своих преступлениях могли лишать жизнь своих жертв менее человечными способами. Но это был максимум, к которому можно было прийти. Прокурор Олбрайт не была садисткой, и ей не доставляло удовольствия смотреть на мучения и страдания заключенных, вовсе нет. В последнее время, пока она занимала свой пост окружного прокурора, Ребекка считала, что делает все возможное для того, чтобы справедливость восторжествовала. Чтобы очистить улицы Готэма от скверны и в некоторых случаях, даже попытаться исправить некоторых преступников. Но были и те, которые исправлению уже не поддавались и все возможные психиатрические оценки указывали на то, что эти индивиды никогда не смогут стать добропорядочными членами общества. Их нельзя вылечить. Их нельзя исправить. От них можно только избавиться максимально гуманным способом. Только так наступит мир и спокойствие.
[indent] Рассматривая дела смертников, Ребекка видела знакомые лица и в целом, была согласна с заключениями психиатров. Но в этом списке был один персонаж, который был неоднозначным случаем. «Мистер Фриз», он же – Виктор Фрайс. Олбрайт мысленно закатывает глаза – откуда в головах этих людей все эти глупые псевдонимы? Человек с довольно тяжелой судьбой и на первый взгляд, его дело тут оказалось по ошибке. Нет, разумеется, он преступник и в этом нет никаких сомнений. Он совершал разные гнусные вещи, за которые его и осудили, но все допросы (которые как правило заканчивались довольно быстро из-за немногословности подозреваемого) указывали лишь на один мотив – болезнь жены. Нора – как мотивация для классического злодея из книжек. Его самого жизнь потрепала, а потом принялась за жену и вот грустный итог – супруга все еще в коме, мечта Фриза не исполнилась, а сам он на волоске от смерти. Но, видимо, на тот свет он еще не торопится и вот, его мольбы дошли до прокурора. Бекка вздыхает, отодвигая от себя кипу бумаг, и допускает мысль отменить эту встречу. Потому что знает – ей придется рассказать все. А как поведет себя Виктор неизвестно. Ребекка не боится, ибо попросту не может, но какое-то гадкое чувство свербит на душе. Когда она в последний раз вообще так переживала? И не вспомнить.
[indent] — Мисс Олбрайт, — охранник, позвякивая ключами от многочисленных решеток, обращает на себя внимание и жестом указывает на длинный коридор, освещаемый холодными  люминесцентными лампами, — пора.
Приподняв подбородок и сбросив с себя серый пиджак, Бекка кивает мужчине и, прижимая к груди серую папку, отправляется за ним. Может, промолчать и ничего не говорить? Вытащат женщину – хорошо. А то, что муж ее умер, так это на его совести. А что, если Фриз и правда сможет пойти на сделку и поможет? А что если нет? Подставит? Сбежит? Не сбежит. Только Ребекка, один единственный патруль из пяти человек и четыре сотрудника из местной лаборатории знают, где сейчас его жена и в каком состоянии.

Рычаг давления идеальный, вот только… Блядскиая, скребущая по морали мысль о том, что это довольно жестоко выбивает из-под ног Олбрайт уверенность в правильности ее решения. Будь что будет. Хуже точно не станет. Наверное.
[indent] Он сидит за серым столом, прикованный руками и ногами. Тяжелые цепи тянут вниз, но ему как будто все равно. Бекка смотрит на фигуру мужчины через стекло, не замечая, как костяшки на пальцах белеют от напряжения – настолько сильно пальцы впиваются в несчастную бумагу в ее руках. И опять же – это не страх. Может быть, совесть? С звуковым сигналом тяжелая дверь отпирается и прокурор входит в помещение, залитое таким же холодным неуютным светом и разделенное еще на одну прозрачную перегородку, за которой и сидел смертник. С его непереносимостью плюсовой температуры Бекка была знакома, но увидеть человека по сути в морозильной камере перед собой было довольно странно.
[indent] — Меня зовут Ребекка Олбрайт, — не глядя в лицо Фризу, она опускает папку на стол и садится напротив, — мне рассказали о том, что вы хотите со мной поговорить. И это взаимно, мистер Фрайс, потому что мне тоже есть, что вам рассказать.
Драматичная пауза затянулась не более, чем на пару секунд.
[indent] — О вашей жене, Норе.